Мамонты - [54]

Джек и Джой тоже не знали по-русски ни слова.

Накануне моего приезда был звонок в Москву: спросили, кто из моих знакомых в Нью-Йорке мог бы на первых порах, до начала официальных встреч, сойти за переводчика?

Я назвал Лену Довлатову. Незадолго до этого «Пик» выпустил первое в России издание повестей Сергея Довлатова «Зона», «Компромисс», «Заповедник». Автора к той поре уже не было в живых. В Москву приехала Лена, мы познакомились. И теперь она была в числе встречавших меня в аэропорту Джона Кеннеди.

Не слишком уповая на свой английский — она была и осталась в Америке неисправимой русачкой, — Лена Довлатова позвала себе в подмогу дочь Катю, студентку, журналистку.

Вот и все мы пятеро под тентом ресторанчика в Морском порту.

Разговор шел пустяковый, легкий, на уровне хорошей погоды, планов на завтра и кто чему отдает предпочтение в обеденном меню: треске или тунцу?

Но вдруг по завострившемуся взгляду Джека Кассерли я понял, что сейчас он задаст припасенный каверзный вопрос.

Он задал его.

Лена и Катя перевели.

— Джек спрашивает: нет ли у господина Рекемчука желания поехать на денек в штат Вермонт, в Кавендиш, близ которого живет в изгнании великий русский писатель, лауреат Нобелевской премии Александр Солженицын?

В долю секунды память прокрутила всю двухнедельную программу пребывания в Штатах, которую я получил еще в Москве: Нью-Йорк, Вашингтон, Аннаполис, опять Вашингтон, опять Нью-Йорк… никакого Кавендиша в программе не было.

Значит — сюрприз, поскольку об импровизации не могло быть и речи: Джек Кассерли знал свое место.

Я догадывался, что он не прочел из Солженицына ни строки. Но это было и необязательным: просто они оба одинаково люто ненавидели коммунистов и Советский Союз.

И в ту же секунду я понял, что не ошибся: мое темное коммунистическое прошлое было изучено досконально.

— Солженицын приглашает меня в Кавендиш? — спросил я напрямик.

Лена перевела.

Джек Кассерли замотал головой. Объяснил, что имеет в виду.

— Джек имеет в виду, что вы поедете в Вермонт, в Кавендиш, чтобы издали посмотреть на дом, где живет Солженицын…

Соображая, что ответить, я представил себе себя, стоящего у калитки в Кавендише: с посохом, в лаптях. Как мужики в Ясной Поляне. Как ходоки у Ленина.

Еле удержался, чтоб не прыснуть.

— No, — перевела Катя, хотя я еще ничего не успел сказать.

— Нет, — перевела мне Лена это не мною сказанное «ноу».

— Нет, — подтвердил я.

А тут принесли жареную треску, она обалденно пахла.

Жуя рыбу и прихлебывая холодное пиво, я про себя подивился тому, как уверенно — практически за меня — решили Лена и Катя вопрос о моей поездке в Каноссу… то бишь в Кавендиш.

Я понял, что в этом не было никакой заботы обо мне, о моем реноме и достоинстве, а было нечто совсем иное: та пропасть отчуждения, которая разверзлась на Западе между Солженицыным и обществом.

Еще недавно Генрих Бёлль восторгался: «Он разоблачил не только ту систему, которая сделала его изгнанником, но и ту, куда он был изгнан».

Он поссорился с Бёллем.

Он успел и здесь перессориться со всеми.

Ему следовало возвращаться восвояси, покуда там еще принимали его всерьез. Покуда там еще отдавали под его «узлы» и «ветви» годовые комплекты литературных журналов. Покуда там еще был интерес к ранее запретным книгам. Покуда там еще никто даже в стыдном сне не мог себе представить его триумфальный проезд по разоренной стране, повторяющий наизнанку «сталинские маршруты» — все эти агитпоезда, автопробеги, рекордные перелеты…

Покуда там еще были готовы сочувственно внимать его поучениям — как нам обустроить Россию и как нам приструнить евреев.

Здесь же никто не хотел обустраивать Америку по его рецептам.

От него лишь отвернулись в досаде.

…Так почему же я опоздал с этим «нет»? Почему его сказали за меня?

Да потому, что я был связан — по рукам и по ногам и кляп во рту — наговоренным прежде.

Мне оставалось помалкивать, пить пиво и глазеть по сторонам, что я и делал.

Покончив с обедом, мы двинулись портовой улицей дальше.

И тут меня опять ждала встреча со статуей Свободы.

Она стояла на тротуаре — живая, воздев к небу факел.

Она была вся зеленая, словно бронза в столетней патине — как та, что на острове; зеленые одежды ниспадали складками к сандалиям; лицо густо намазано зеленым гримом, лишь белки глаз остались в натуральном виде; зеленые волосы, вероятно парик, а на нем зеленый рогатый венец.

Вообще, если взглядом снять краску, можно было угадать, что женщина эта молода и красива, высока ростом, статна. Перед нею на асфальте была зеленая чаша, куда следовало положить зеленую пятидолларовую бумажку, если ты желаешь сняться на память с живой статуей Свободы.

Нет, конечно, это не была нищенка, а скорей всего актриса, просто у нее такая роль, такой бизнес, может быть ее наняла вполне респектабельная фирма, обслуживающая туристов, этих Дурней, которые выгребут из карманов последнее, лишь бы сфотографироваться с живой статуей Свободы.

Джек Кассерли, вот молодец, выложил пять гринов, я стал рядом с красавицей, она подняла зеленую руку с зеленым факелом и белозубо улыбнулась — щёлк… и теперь эта фотография, на фоне небоскребов Манхэттена, лежит у меня в ящике письменного стола, я иногда достаю ее и любуюсь.