Мамонты - [20]
Но куда больше этих совпадений поразил меня один авторский пассаж великого романа, когда я взялся перечитывать его уже в нынешние времена.
«…Весь круг людей, где жила Катя, видел в революции окончательную гибель России и русской культуры, разгром всей жизни, мировую пугачевщину, сбывающийся Апокалипсис. Была империя, механизм ее работал понятно и отчетливо. Мужик пахал, углекоп ломал уголь, фабрика изготовляла дешевые и хорошие товары, купцы бойко торговали, чиновники работали, как часовые колесики. Наверху кто-то от всего этого получал роскошные блага жизни. Поговаривали, что такой строй несправедлив. Но что поделаешь, так бог устроил. И вдруг всё разлетелось вдребезги, и — развороченная муравьиная куча на месте империи… И пошел обыватель, ошалело шатаясь, с белыми от ужаса глазами…»
Так видел эпоху Алексей Толстой, когда писал свой роман — то ли из недр, то ли с верхотуры строя, которому он, вернувшись из эмиграции, безропотно служил своим пером.
Предвидел ли он, что и новая империя — уже советская — рухнет столь же катастрофично, повинуясь единому для всех времен закону, согласно которому все колоссы разваливаются рано или поздно?
Кто знает, что он предвидел, о чем думал.
Анекдот той поры изображает такую картину.
Раннее, еще безлюдное московское утро. По улице Горького, бывшей и будущей Тверской, едет верхом на белом коне генерал Скобелев — едет как раз там, где стоял его конный памятник, снесенный большевиками…
Из подворотни выбегает интеллигентный, гривастый, сильно пьяный мужчина в мятой шляпе и пальто нараспашку, бывший граф, а ныне депутат Верховного Совета Алексей Николаевич Толстой.
Устремляется к всаднику и, прижав шляпу к груди, сообщает ему потрясенно:
— В-ваше п-превосходительство, что тут было-о-о!..
Новый поклонник дочери сразу понравился ее матери, Александре Ивановне.
В отличие от других кавалеров, он был прилично одет, что, вобщем, и не удивительно — ведь только что из Парижа. В нем угадывалась офицерская выправка, да он и не скрывал, что дослужился на фронте до штабс-капитана. В его речи сквозила культура, почерпнутая в заграничном университете.
И что особенно радовало Александру Ивановну — он не пил водки, предпочитая красное вино, которое, к тому же, по парижскому обычаю, разбавлял водой.
В семье, где еще помнили загулы Андрея Кирилловича и знали подлинную причину его ранней смерти, этого достоинства жениха не могли не оценить.
Правда, раньше он уже был женат — и не делал из этого секрета. Показывал фотографии бывшей жены — Анны Христофоровны, темноволосой, густобровой дамы, вероятно с примесью южных кровей. Показывал и фотографии восьмилетней дочери Тамары, которая учится в балетной школе — там, в Париже.
Что ж, в то смутное время о ком можно было сказать, что вовсе уж без прошлого и без греха?
И когда молодой человек, ухаживавший за красавицей и ветреницей Лидой (они познакомились в редакции газеты «Вечернее Радио»), предложил ей руку и сердце, Александра Ивановна посоветовала дочери принять предложение.
Евсей Тимофеевич Рекемчук, тридцати лет, и Лидия Андреевна Приходько, двадцати одного года, сочетались браком — расписались, как говаривали тогда, — 26 ноября 1926 года в харьковском ЗАГС’е.
Жили поначалу там же, на Малиновской.
Но вскоре Евсею Тимофеевичу было предложено место корреспондента столичных «Известий» в Одессе, и молодожены уехали на Юг.
Оттуда
Сперва он приглядывался со стороны.
Хватка памяти, сделавшаяся уже профессиональной, без особых усилий набрасывала словесный портрет незнакомца: «…выше-среднего роста, худощавый, смуглый, с высоким лбом и карими глазами...»
Он сразу почуял, что этот человек оттуда. Свобода жеста, раскованность движений, легкость походки, наконец — взгляд, выдающий независимость мысли, полное небрежение к тому, кто и как на него посмотрит.
Здешние так не выхаживают, не машут руками столь вольготно. Чаще озираются, не забывая быть настороже, чуя опасность со всех сторон.
Да, конечно же, оттуда.
Клин понимал, что при всей простоте одесских пляжных нравов, нельзя вдруг подойти и заговорить.
Надежду войти в контакт оставляла лишь собака. Черно-желтая немецкая овчарка, молодая, сильная. И тоже, видно по всему, независимого нрава.
— Люси!.. — позвал незнакомец собаку, отдыхающую на изрытом песке, и, размахнувшись, запустил подальше в море глянцевую от воды корягу.
Собака ринулась в волны, поплыла, навострив уши, поводя черным носом из стороны в сторону.
Через минуту она уже плыла обратно, зажав в челюстях добычу.
— Хороша! — сказал Клин, подойдя к хозяину и не скрывая своего восхищения.
Он не лукавил при этом. Был заядлым собачником, знал в них толк. И готов был разговаривать на эту тему сколь угодно долго, вовсе даже не сообразуясь с той целью, которая понуждала его искать знакомств на пляже.
И здесь он не ошибся в своих расчетах.
Незнакомцу явно польстило внимание, оказанное его собаке. Они разговорились.
Через несколько фраз Клин не без удовольствия понял, что и в других своих предположениях не ошибся: незнакомец был русским по рождению, но, действительно, приехал оттуда. Судя по всему, недавно.
