Мамонты - [193]

Я уже догадывался, что такая же слаженная система барабанов и шестеренок, только покрупнее размером, будет сооружена и на настоящей театральной сцене, — и в назначенный миг, когда отзвучит увертюра, когда степенно раздвинется бархатный занавес, — зрители увидят бескрайнее море вплоть до горизонта, по которому, друг за дружкой, катятся пенные волны, ударяясь прибоем в берега… И в этот миг зал взорвется восторженной овацией.

— Тюрик, тебе еще не надоело? — окликнула меня из глубины пещеры Лидия Михайловна. — Может быть, ты отдохнешь?

Я оглянулся мельком.

Она сидела на чужой тахте рядом с художником Володей, держа в руке глиняную чашку, такую же, как расписные глиняные блюда, развешанные по стенам подвала.

— Нет-нет, я не устал, ну, нисколечко! — отозвался я, более всего опасаясь, что меня опять оторвут от моря, от родной стихии, и заставят слушать какие-нибудь скучные взрослые разговоры.

Мне тем более не хотелось отрываться от своего занятия, что я, рассмотрев механизм, приводящий в движение волны моря, вдруг своим несмышленным умом приблизился к пониманию загадки всего окружающего мира.

Как когда-то, в раннем детстве, в Харькове, на Малиновской, я проснулся от скрипа старинных дедовских часов, от их мерного боя — и вдруг понял, что время нельзя остановить, что жизнь конечна, что все умрут, и я тоже умру, и заплакал, сделав это открытие, — так и сейчас я воочию увидел и постиг, что весь окружающий мир — нет, не этот забавный макет, и даже не настоящая сцена театра, — а именно весь мир, вся вселенная, всё, что есть, и всё, чего нет, — что всё это действует примерно таким же способом, когда кто-то вращает гигантскую ручку, огромное колесо, снабженное зубцами, — и что зубцы передают усилие другим подобным же зубцам, а те третьим, — и океан приходит в движение, и хляби несутся навстречу тверди, и планеты вращаются вокруг солнца, а само солнце кружится среди еще более далеких светил, — что именно так устроен мир…

— Тюрик, — снова окликнула меня Лидия Михайловна, — почему бы тебе не пойти погулять?.. Может быть, ты хочешь купить мороженого? Я дам тебе денег…

Вот это уже был другой разговор.

Дело в том, что помимо сыновней любви к морю, я вынес из южного города, в котором родился, из Одессы, особую привязанность к прохладному лакомству. На всю жизнь я запомнил восхитительный вкус земляничного мороженого, которое мы сами, по очереди, крутили столовой ложкой в жестяном жбане, сидя на крыльце дома на Гимназической улице — моя мама, ее младший брат Витя, мой дядя, курсант мореходки, его молодая жена Лиза и, разумеется, я — мне первому давали облизывать эту холодную до рези в зубах ложку…

И белые барашки волн, которые я только что гонял на игрушечном макете, тоже навевали мечты о сливочном мороженом.

Я не мог устоять перед таким соблазном.

— Вот тебе пятьдесят копеек, — говорила Лидия Михайловна, роясь в своей сумочке и доставая оттуда завалящие монетки. — Вот еще десять, еще двадцать… Далеко не ходи. Мороженщица стоит на углу, слева от арки, от подворотни. Ты не заблудишься?..

Я заскакал вверх по ступенькам, которые вели из пещеры на улицу.

Мороженщица и впрямь оказалась совсем близко, рядом с домом, где мы гостевали. У ее ног стоял тяжелый сундук, набитый льдом, из-под которого высовывались крышки жбанов.

В руках она держала две жестяные формочки, на донце которых следовало закладывать круглую вафлю, потом вмазывать туда, ложка за ложкой, тягучее холодное месиво, сверху же прихлопывать другой вафлей: чик, чик — и вот вам угощенье, кушайте на здоровье…

Одна формочка, с ручкой, та, что поменьше, была похожа на ручную гранату. Другая, та, что побольше, походила на противотанковую.

Я справился у мороженщицы — что почем? — пересчитал монетки на ладони и выбрал противотанковую.

Чик, чик — приятного аппетита.

Всяк поймет, что теперь я не спешил возвращаться со своим лакомством в пещеру, в студию, где меня дожидались Лидия Михайловна с художником Володей. Ведь было бы просто неприлично самому, прямо у них на глазах, обжираться взрослой порцией мороженого, не предлагая поделиться, лизнуть хоть разок — ведь я был воспитанный мальчик! Но, вместе с тем, признаюсь честно, у меня не было желания делиться своим сокровищем с кем бы то ни было, я сознавал, что справлюсь с этим делом сам, без посторонних.

Я слизывал кончиком языка прохладную и волшебную сладость, наблюдая за тем, как она подтаивает то с одного бока, то с другого, превращаясь из зернистой плоти в тягучие потеки, как влажнеют хрустящие корочки вафель, которые следовало откусывать по крохам, чтобы они не размякли, чтоб мороженое, боже упаси, не выскользнуло из этих корочек и не плюхнулось наземь, обрызгав башмаки, — ну нет, такого исхода я не мог допустить, и потому, скосив глаза, бдительно следил за своей добычей, вертя ее в пальцах так и сяк, орудуя языком, причмокивая от удовольствия, ощущая, как холодеют ноздри от студеной близости мороженого.

При всех этих заботах, я успевал следить за тем, как живет среди бела дня раздольная улица.

Я стоял на краю тротуара, на гранитном брусе, будто бы на берегу, над зыбью булыжной мостовой, стекающей пузырчатыми волнами к Подолу.