Мамонты - [17]

Притом цель будет достигнута без войн, без революций, без применения оружия — одной лишь магией искусства (повторю: оркестр, хор, балет, грамотные светотехники), в локальном пространстве и в строго ограниченный промежуток времени — время исполнения «Мистерии»…

Александр Николаевич Скрябин не был социалистом, хотя и почитывал Карла Маркса — остались тома, испещренные его пометками.

Он отдавал предпочтение книгам мадам Блаватской, ее «Тайной Доктрине», ее Индии.

Он не скрывал своих идеалистических воззрений.

Но, тем не менее, охотно водил дружбу с главным русским марксистом Георгием Валентиновичем Плехановым, когда тот находился в эмиграции, и они жили по-соседству в Больяско, близ Генуи.

Бывало, утрами Плеханов гулял со своей супругой Розалией Марковной по кромке синего залива, а Скрябин со своей Женой Татьяной Федоровной Шлёцер шествовал навстречу. — и Георгий Валентинович сдергивал шляпу, кланялся в пояс, начинал благодарить композитора: «Спасибо вам, Александр Николаевич, огромное спасибо!» — «Помилуйте, за что?» — удивлялся Скрябин. — «Ну, как же! За это море, за это солнце, за эти сосны! Ведь всё это существует лишь в вашем сознании, не так ли? А мы, грешные люди, пользуемся…»

Однажды к Плеханову прибыл искровский курьер, от Ленина. Здороваясь, назвал его «товарищем». Когда же Георгий Валентинович представил ему своего гостя, господина Скрябина, — Александр Николаевич поправил хозяина: «Я тоже товарищ».

Итак, он писал «Мистерию».

Не только писал, но иногда, средь бела дня, приглашал в свой кабинет, что в Большом Николопесковском переулке, юную актрису Художественного театра Алису Коонен (на это время всех домочадцев выпроваживали из дома). Оставшись вдвоем, они осуществляли пробы этого синтетического действа: то есть, Александр Николаевич извлекал из рояля какие-то странные созвучия, повторявшиеся во вспышках разноцветных лампочек, а девушка, в легком хитоне и сандалиях, с кисейным шарфом в руках, пробегала по паркету и вспрыгивала, зависая в воздухе… Он обещал ей главную партию в своей «Мистерии».

Между прочим, я видел Алису Коонен в «Адриенне Лекуврёр» — еще мальчиком, в Барнауле, куда в войну был эвакуирован Камерный театр. В ту пору она была уже немолода, но, всё равно, прекрасна: я влюбился в нее, сидя в последнем ряду галерки.

— Алиса Коонен? — недоверчиво переспросил Андрон. — А он что — интересовался женщинами? Ведь он был росточком вот досюда, — он показал чуть выше своей поясницы, — усы, как у Тартарена, бороденка… А что — женщины тоже интересовались им?..

Он смотрел сквозь очки, брезгливо сморщась, не пряча изумления по поводу того, что прекрасные женщины, тем более актрисы, могли проявлять интерес еще к кому-то, кроме него самого.

— Неужели?.. — не верил он.

— Да, — подтвердил я. — Он очень интересовался женщинами, и они были от него без ума. Но дело не в этом…

Хотя «Мистерия» существовала пока лишь в черновых набросках, которые автор никому не показывал, народ забеспокоился.

Конечно, основания для тревоги были. Ведь уже шла мировая война. И еще свежа была память о девятьсот пятом. Россия роптала. Вспыхивали бунты.

Мотивы эсхатологии, надвигающегося конца света, удручали интеллигентное общество.

С тем и пришли к знаменитому дирижеру Сергею Кусевицкому, который, как утверждала молва, и должен был дирижировать «Мистерией» в Индии.

«Сергей Александрович, — сказали ему, — ну, Скрябин сошел с ума, это всем известно… Но вы, вы! Ведь вас считают благоразумным человеком!»

Еще бы не считать. Контрабасист оркестра, женившийся на дочери чаеторговца Ушкова, получил за невестой приданое, которое позволило ему поехать за границу, нанять там целый симфонический оркестр — и, так сказать, на нем учиться сложному дирижерскому искусству.

Но когда он вернулся в Москву и продирижировал в Колонном зале Дворянского собрания «Прометеем» Скрябина, все сошлись на том, что гениальны оба — и автор музыки, и дирижер…

«Сергей Александрович! — увещевали теперь его. — Да неужто вы, здравый человек, верите в это? Что после „Мистерии“ мир перевернется?»

«А что? — в свою очередь удивлялся, разводил руками маэстро. — Ну, что тут такого? Сыграем — и пойдем ужинать…»

Это успокаивало. Вся Москва повторяла: «Сыграем — и пойдем ужинать… ха-ха».

Однако Скрябину не суждено было осуществить свой дерзкий замысел.

У него на губе вдруг вскочил прыщик, вызвавший общее заражение крови. И когда у постели появился священник, приглашенный соборовать, Александр Николаевич еще нашел в себе силы воскликнуть: «Значит, я могу умереть? Но ведь Это — катастрофа!..»

При этом он имел в виду не только свой уход из жизни в самом расцвете лет, но и крушенье главного творческого замысла: переустройства мира посредством музыки и танца.

Он преставился на Фоминой неделе, когда по всей Москве ликующе гудели пасхальные колокола, и люди, несшие гроб на плечах по Арбату, перешептывались суеверно: родился двадцать пятого декабря, на Рождество, а умер в Воскресение Христово…

Скрябина не стало.

Но светопреставление, всё же, состоялось.

Просто мир был перевернут другим способом.

— Ну да! — уловив подтекст моих речей, завелся Андрон. — Нахамкис с маузером едет верхом на паровозе!.. Залп «Авроры»!.. Матросы лезут на ворота Зимнего, они распахиваются настежь, как ширинка. Пиротехники взрывают петарды…