Мамонты - [115]

«Пусть мне дадут револьвер».

И теперь, когда меня крючит отчаяние — что же мы наделали!.. — когда я беседую о русском либерализме с другим олигархом, будто бы сошедшим с плакатов двадцатых годов художника Моора, уже не влезающим в штаны, будто бы он свои миллиарды проел в Обжорном ряду; когда я вижу на Москве-реке плавучий бордель, переделанный из самоходной баржи, с гордым именем на борту — «Барин»; когда один подонок, при всем честном, при всем нищем народе, предлагает другому пари на миллион долларов; когда я слышу о богаче, нанявшем самых известных в стране артистов, чтобы смешить гостей на дне рождения своего бультерьера; когда я вижу, как юная леди в бриллиантах куражится среди таких же шлюх, и вдруг я извиняю ее тем, что она всего лишь дочь своего отца и своей матери…

В эти минуты я, тоже сын своего отца, вдруг чувствую, как праведная решимость заполняет мое сердце, а уста беззвучно повторяют однажды услышанные слова, крик души русского интеллигента: «Пусть мне дадут револьвер!»

Танец маленьких лебедей

Дородная секретарша, всем своим видом как бы заверявшая посетителей в том, что нет, она не балерина, а лишь олицетворение солидной фирмы, — провела Анну Чинарову и ее дочь Тамару в класс, усадила на стулья в уголке. Пусть всё видят своими глазами, прежде чем расстегивать кошелек.

В ту пору в Париже были три школы, возглавленные знаменитыми русскими балеринами.

Да и питомцы этих школ в большинстве своем носили русские имена и фамилии, подчас весьма знатные. Они представляли собою первое поколение русской эмиграции, появившееся на свет уже вдали от России, в изгнании, в бегах.

Одну из этих студий вела Матильда Кшесинская, легенда Мариинского театра. По слухам, которые мало кто ставил под сомнение, она была любовницей последнего русского императора Николая Второго. Хозяйка знаменитого особняка на Кронверкском проспекте в Петрограде, она судилась с самим Лениным, когда большевики приспособили этот особняк под свой революционный штаб… Уже в эмиграции балерина вышла замуж за великого князя Андрея Владимировича Романова, удержав таким образом планку на державной высоте. Своих учеников и учениц Матильда Кшесинская набирала, в основном, из аристократических семейств, что, соответственно, и стоило больших денег.

Любовь Егорова тоже танцевала прежде в Мариинке, а эмигрировав в Париж, основала студию, в которой охотно стажировались танцовщики Гранд Опера: считалось, что Егорова не только умело совершенствует мастерство уже состоявшихся артистов, но и выявляет, как бы открывает наново их творческую индивидуальность.

Мужем Егоровой был князь Николай Трубецкой, бывший сенатор, военный историк.

Учение в ее студии тоже стоило немалых денег.

Более доступной и демократичной считалась балетная школа Ольги Преображенской.

Между тем, Ольга Осиповна тоже в свое время была дивой Мариинки, а в эмиграции, прежде чем обосноваться в Париже, танцевала и преподавала в Милане, Лондоне, Буэнос-Айресе. У нее тоже был поклонник царских кровей, обожавший ее всю жизнь.

Демократизм Преображенской выражался еще и в том, что ее скромное жилище, как рассказывали, стало приютом для бездомных птиц со сломанными крыльями и лапками, которых она выхаживала. Они свободно летали по комнатам, усаживались на головы и плечи посетителей, громким и радостным щебетом встречали свою благодетельницу и хозяйку…

И вот в студийный класс входит Ольга Осиповна Преображенская.

Характерно первое впечатление, произведенное этим появлением на Тамару.

«… вошла маленькая женщина, ростом с меня, хотя мне было девять лет».

Действительно, знаменитая балерина была настолько миниатюрна, что это дало основание авторам энциклопедии «Русский балет», недавно вышедшей в Москве, утверждать, что «…Неблагоприятную внешность и слабое здоровье П. компенсировала упорным трудом».

На редком снимке, хранящемся у Тамары Чинаровой, Ольга Преображенская запечатлена рядом с известным русским балетным антрепренером Борованским: они стоят на вокзальной платформе, у вагона поезда, и головка балерины едва достает плеча своего попутчика… Но как же одухотворена и прелестна эта головка!

Ученицы-француженки, для которых фамилия наставницы — m-le Preobrajenskaja — была чересчур громоздкой, приспособились называть ее, между собой, именем коротким и звучным: Preo.

Это прозвище очень понравилось русским девочкам, и они с ликованием подхватили его: Прео, Прео!.. — за глаза, конечно.

Тот первый урок, который Тамара наблюдала в качестве зрительницы, произвел на нее неизгладимое впечатление.

Вытянутые в струнку ноги ровесниц, порхающие детские руки, вскинутые подбородки, увлеченные глаза…

Она живо представляла себя в каждой из них.

Это ощущение крепло тем более, что наставница звала своих учениц по имени — произносила их имена то поощрительным тоном, хваля, то резко, выкриком, делая строгие замечания.

И Тамара с детским изумлением замечала, что ее имя, обращенное вовсе не к ней, звучало чаще других.

— Тамара, хорошо!.. Тамара, убери хвост… Тамара, очень плохо, никуда не годится.

Этим именем она называла и темноволосую, смуглолицую, черноглазую девочку, движения которой были изящны, отточены и, вместе с тем, полны какого-то недетского внутреннего драматизма; и прелестную светловолосую юницу, как бы олицетворяющую воздушность танца; и еще одну маленькую балерину… Все они были Тамарами.