Мамин-Сибиряк - [7]

«Демидов прожил на заводах около трех недель, — писал Мамин-Сибиряк в очерке «Один из анекдотических людей», опубликованном в 1885 году на смерть П. П. Демидова, — и провел все время в разных «Забавках» или на охоте, служащим и рабочим к нему не было никакого доступа; особенно сторожились подозрительных личностей, которые могли обеспокоить барина прошением… Стояла середина лета, настоящая заводская страда, но рабочие толкались в ожидании барина в селенье, потому что — как же не встретить Павла Павловича?.. Фабрика и заводской дом были вычищены и вылизаны до последней степени… Суматоха ожидания была ужасная — точно на Висим шел неприятель…»

Детские впечатления от приезда барина нашли свое отражение в романе «Горное гнездо» (1883), повествующем о роде Лаптевых, где их прототипом были Демидовы.

Барин гулял в скоротечные дни свои до последнего урочного часа, а рабочие люто бедствовали. С демидовских заводов шли жалобы на притеснения и невозможность жить. Иные письма доходили и до адресатов. В представлении Главного начальника горных заводов Уральского хребта генерал-майора Фольнера министру финансов сообщалось: «…в настоящую пору, при чрезвычайно высоких ценах как на хлеб, так и на все продукты жизненной потребности, очевидно, платы эти не могут обеспечивать и самого необходимого пропитания рабочих, имеющих даже не очень большие семейства… Следовательно, работнику после вычета за провиант не только не останется никакой части из платы, но еще не достанет для полной за хлеб расплаты около 1 руб. 60 коп. серебром».

На представлении, должно быть, министерской рукой помечено: «Писать Демидову. Весьма нужное».

И вот грянул Манифест 19 февраля 1861 года об отмене крепостного права. Распростертая, бездорожная Россия принимала весть о нем с постепенностью прихода весны — с юга на север и с запада на восток. Ожидаемый вал вешних вод, неумолимо подступающий и даже в медвежьих углах по отдаленному шуму угадываемый, пугал самих высочайших реформаторов. Тот же главный начальник Фольнер в циркулярном предписании исправникам по случаю Манифеста писал:

«В скором времени последует обнародование высочайшего Манифеста. Предупреждая Вас об этом, поручаю иметь самое бдительное и предусмотрительное наблюдение за тем, чтобы как при самом обнародовании, так и после него сохранены были тишина и порядок в заведываемом Вами заводском округе». И тут же в секретном отношении оренбургскому гражданскому губернатору предписывает необходимость направлять на заводы, кроме пеших, конные воинские команды.

В Анатольевской церкви состоялся благодарственный молебен, собравший весь висимский люд, подошли и с ближайших приисков. Праздничный ликующий благовест колоколов поднял больных и здоровых, молодых и старых. Присутствовало заводское начальство во главе с управляющим и его заместителем из крепостных Я. С. Колногоровым. День был ясный, солнечный, в церкви стояла необычная тишина. Отец Наркис и весь клир в понимании торжественной минуты справляли службу строго и торжественно. Певчие были внимательны и вдохновенны, повинуясь едва заметному знаку регента.

Отец Наркис обратился к прихожанам с необыкновенными словами, и Митя, прижавшись к матери, видел, как взволнован отец — он был бледен, и в глазах его стояли слезы. Говоря, он словно обнимал всех распростертыми руками.

«Наступила давно ожидаемая радость; явилась светлая заря Нового благоденствия русского народа! Это дарованная царем-отцом и освободителем свобода крепостному сословию на свободный труд… вот вы скоро увидите, какое разбудится соревнование, какая явится энергия, какая закипит деятельность, какое трудолюбие. О, скоро, скоро настанет светлый, счастливый, радостный день для русского народа, ибо к тому ведет новый путь, на который своею могучей рукою русский царь поставит народ свой…

Миллионы православного русского народа пробуждаются от своего сна к новой жизни, к новой действительности, миллионы православных русских христиан призывают со слезами на глазах благославение Божие на начало нового, великого дела, и все, у кого сколько есть сил, спешат, стараются чем-нибудь ознаменовать не только на свою жизнь, но и оставить в память детям, внучатам и правнучатам своим, чтобы из рода приходила память о той светлой заре, которая явилась нам, о том радостном дне, который наступит во дни наши…»

Наркис Матвеевич был сыном своего века и своего доверчивого народа. И поэтому он преисполнялся этим почти детским доверием, еще не утраченным русским человеком ко всякому пущенному свыше движению, надеясь, что замучившая его теснота жизни, постылость неоглядного болота, в котором он оказался по пояс, наконец, расступятся, и откроется даль достойного существования, и пой душа, и играй сила, твори по способной своей натуре для себя, детей и внуков.

Затем пошло гулянье, но без обычных пьяных жестоких драк, а со слезным братанием, обниманием и целованием встречного-поперечного. Слово «воля» не сходило с уст и здесь, и по всей России и укатилось бы, наверное, прямо за пределы ее, радуя просвещенный мир. Укатилось бы… Да долог путь лошадок, все по дороге, должно быть, и раструсилось. Европа осталась глухой, и только в светлых высших ее покоях да в тихих солидных банках, деловых домах строгие бесстрастные дяди подводили «баланец» и собирались нагрянуть походом в гости.