Мамин сибиряк - [21]

Мамин сибиряк провозгласил последнюю фразу так важно, что Витькин папаша больше не стал лезть в богословский диспут, заговорил практически:

— Выходит, не в том секрет, что ты бога этого из полена вырезал, а в том, чтобы ты в него эту самую силу вдунул, так? Вроде как благодать. Но вдуть-то быстрее, чем вырезать! Давай поделимся: мы вырезать станем этих богов старых, а ты только вдунул — и пятерик. И сделаем больше, и будут самые настоящие без обману.

— Легко у тя: вдунул. Я когда прорезаю глаза и уста ихние, она, сила, и открывацца. От рук входит. Потому в устах всяк грех и нечисть, а руки — безгрешные. Етово кроме как сам никто не сделат. Ты стругай безглазно и безустно, а я попрорезываю, за то мне кака руга. Хотя по червонной.

Вроде бы и смешно. Но я запомнил доводы Петрова-не-Водкина: а чем лучше иконы? Такие же деревяшки! На в деревяшках святость, а в чувстве. И пусть бы мамин сибиряк хоть вдувал, хоть иначе как впускал святость в своих идолов — я был разочарован другим: встретились, договорились, образовали трест — «Главязычснаб» — так? Чего-то я ожидал другого: проклянет мамин сибиряк громовым голосом всякое фальшивобожие, провозгласит, что отсохнет всякая рука, которая осмелится… — а тут трест.

И расстались компаньоны почти дружелюбно. Витька с папашей вдвоём проводили нас до прихожей; Витька по дороге снова лягнул дверь соседки и снова из-за двери раздался визгливый лай.

Папаша ничего не сказал по этому поводу — по-видимому, вполне одобрял.

По одному пункту я чувствовал облегчение: таинственные «деловые», мести которых я должен был опасаться, оказались мифом. Всего лишь семейная артель. Думал, что будет страшно — оказалось противно.

В ту ночь я впервые подумал, что мамин сибиряк — просто жулик. Как сказала Кутя с самого начала — шарлатан. Нашел дураков, которые только и ждали, во что бы уверовать, которым скучно и тошно без мокошей, волосов, дедушек чуров. А я тоже хорош, тоже развесил уши — а ведь собираюсь в следователи.

Интересно узнать, откуда он взялся здесь в Ленинграде, на Гражданской улице, бывшей когда-то Мещанской. Матушка его привела — это понятно. Но где она его подцепила? В Сибирь в командировку он не ездила, значит, сам заявился сюда? А дальше? Пришел прямо с вокзала на экскурсию в Эрмитаж? Я почему-то никогда об этом не расспрашивал, а ни матушка, ни ее сибиряк сами не рассказывали — взялся откуда-то, ну и взялся… Может быть, потому я и не расспрашивал, что инстинктивно боялся, как бы мой родственный интерес не переродился в следовательский? Неприятно же быть сыщиком в собственном доме.

На следующий день на литературе я развлекался тем, что рисовал, как мамин сибиряк вдувает дыхание, смешанное с изрядным кашлем, в симпатичный чурбачок, превращающийся постепенно с «кажным» новым кашлем кудесника в дедушку Чура. Нарисовал и перекинул Куте на переднюю парту. Кутя взглянула, прыснула — и тут же сделала вид, что ужасно внимательно слушает: выпрямилась, уставилась на доску и ручки сложила. Вероника взглянула, но промолчала.

Зато после звонка сказала:

— Ярыгин, подойди ко мне, пожалуйста, у меня к тебе разговор.

Я был уверен, что она начнет занудствовать про внимание на уроках, про то, что я не только ничего не делаю сам, но и отвлекаю других, что вот и Троицкая в последнее время под моим дурным влиянием стала рассеянной… Но Вероника сказала:

— Ярыги н, я слышала, у тебя есть отчим, который излечивает неизлечимые болезни?

Урок был последним, все уже убежали — Кутя, выходя, сделала гримасу, означающую, что, мол, держись, мы все с тобой! — и никто не мог слышать, о чем спрашивает Вероника своего далеко не лучшего ученика.

Написал бы я в сочинении, что вместо врачей нужно обращаться к таким знахарям, как мамин сибиряк, Вероника поставила бы два балла и долго возмущалась перед всем классом, как тогда за Пушкина с Дантесом — потому что заранее известно, что полагается сочинять в сочинениях. А саму приперло, так «я слышала, что у тебя отчим, который излечивает…»

— Отчим есть, Вероника Назаровна, а излечивает он или нет — не знаю. Дело его такое — ненаучное. Ходят вообще-то к нему — это правда.

— А как к нему попасть? Он всех принимает?

Оказывается, я и не знал, всех ли принимает мамин сибиряк. Приходят многие, а откуда берутся — бог знает. Или, выражаясь точнее, Мокошь знает. Сами приходят ли все кто хочет или только по рекомендациям?

— А кому нужно? Вашим знакомым?

Я не решался предположить вслух, что нужно самой Веронике. Пусть признается сама, если хочет. И точно:

— Мне самой нужно. То есть не самой, а ребенку. Когда болен ребенок, пойдешь к кому угодно.

— Я не знаю, всех ли он принимает, но если я попрошу, не откажет точно.

Не хотел, чтобы мои слова прозвучали покровительственно, но сказал — и тотчас почувствовал, что прозвучали именно так.

Напомнить бы ей про те два балла! Но я не стал. Сама должна помнить, если имеет хоть грамм совести. Впрочем, я не уверен, что у учителей имеется совесть — то есть не вообще, вообще-то они люди как люди, а для внутриклассного употребления: когда входят в класс, раскрывают журнал, садятся лицом ко всем остальны грешным людям, словно бы образуя единоличный президиум, они делаются какими-то не такими. Они уверены, что всегда правы, что знают истину, непогрешимы как папа римский — я не встречал еще ни одну сомневающуюся учительницу (мужчин-учителей у нас не было и нет, кроме физкультурника, трудиша и военрука), а если из-за последнего обстоятельства сравнение с римским папой хромает, что ж: будь в природе римская мама, она бы воображала себя еще более непогрешимой, чем папа. А когда человек ни в чем не сомневается, совесть ему не нужна — просто не вписывается в конструкцию, все равно как в конструкции трамвая был бы лишний руль: зачем руль, когда всегда катишься по рельсам?..