Затем она снова подняла старуху и на её болтавшееся во все стороны полумёртвое тело надела рубашку, кофту, всё застегнула, привела в порядок, расправила банты, затем пригладила волосы, надела на голову чепец, грубо и с отвращением провела по её губам грязным, пыльным полотенцем, которое сунула под тюфяк, а в руку вложила ей надушенный батистовый платок. «Оставьте, оставьте! Больно, ой, больно!» — бормотала старуха и вдруг уставила свои ввалившиеся, но зловеще блиставшие зрачки на невестку; сознание как бы вернулось к ней. «Так вот когда»… — начала она хриплым, громким голосом, но Ребекка, заслыша приближавшиеся шаги, схватила крошечную атласную подушечку и моментально крепко наложила её на рот старухи… Седая голова рванулась, грудь поднялась и опустилась, колени судорожно прижались к животу, и… maman стихла навеки. Вне себя от злости, багровая от усталости, баронесса Ребекка ещё раз поправила на старухе чепчик, одеяло, разогнула колени и натянула ей на лицо кружево тонкой простыни, затем открыла дверь и как раз встретилась на пороге с мужем, который шёл узнать — могут ли навестить maman графиня Ефраим, баронесса Франк и другие, узнавшие о её тяжёлой болезни.
— Входи, входи; Вениамин; пусть все входят: наш ангел-хранитель покинул нас!
И баронесса Ребекка с рыданием опустилась на грудь мужа.
1899
