Мама, я доктора люблю - [41]

В купе было темно и тихо. Только едва светилась под потолком желтоватая полоска лампы да с нижних полок доносились приглушенные голоса пенсионерок.

«Господи, какой кошмар! — Анжела провела рукой по лицу и почувствовала, что оно мокрое. — Наверное, от ужаса. Температуры вроде бы нет».

Анжела повернулась на другой бок и постаралась снова уснуть. Но страшный сон не давал ей покоя, и из головы не шли мрачные мысли. Убедившись, что спасительный сон недоступен, девушка, чтобы отвлечься от терзавших сердце воспоминаний, стала прислушиваться к разговору соседок.

— А она, девушка-то эта, такая хорошенькая была — просто цветочек! — таинственным голосом рассказывала та, что лежала наискосок от Анжелы внизу. — И вот парень этот решил во что бы то ни стало сделать ее своей любушкой. А она все не хотела, все говорила, что он не обычный парень, а чуть ли не сам черт!

— Так уж и черт! — возмутилась слушательница. — Где это в наше время черти-то водятся? Да и девушек таких, чтобы о чертях помнили, что-то нынче не видать.

— Ну, где черти водятся, я не скажу, а девушка эта из нашей деревни была. Вот только год как похоронили. И такая она в гробу красивая лежала, улыбающаяся, словно рада была своей смерти. А до этого с полгода ее только в слезах и видели. Да и то сказать, не повезло девке, было с чего жизнь клясть, смерти искать.

— Так что ж парень-то? — прервала соседка рассуждения забывшейся рассказчицы.

— А парень-то от своего отступать не хотел. Уж черт там он был или не черт, не знаю, а упорство и терпение у него и впрямь были дьявольские. Он и так к девице, и сяк подходил. И с лаской да с подарками, и с угрозами, всех подруг ее, шельма, обворожил, чтобы они ее уговаривали да рассказывали, какой он хороший. Один раз даже ссильничать пытался бедную, да на счастье мимо пастух шел, коров заблудившихся искал, вот он этого бесстыдника кнутом-то как вытянул, так тому не до девок стало. Долго все это длилось, да, видать, и впрямь какая нечисть этому парню помогала, потому как сдаваться стала девка. И самой несчастной от этого плохо, а поделать ничего не может. Сначала было подумали, что, может, оно и к лучшему, потому как, пока он ее своими ухаживаниями-то мучил да проходу не давал, все она суровая, хмурая ходила, а тут вроде как улыбаться стала, а иногда и засмеется, да звонко так, радостно. Но вскоре стало твориться что-то непонятное. Парень к ней ходил, как и прежде, да и она не жаловалась ни на что, даже улыбаться и смеяться не перестала. Сама смеется, а личико бледное, и глаза на нем нехорошо так блестят, лихорадочно. Так она и чахла, день ото дня глаза все печальнее делались, а улыбка такая жалкая стала, что смотреть без слез нельзя. А потом выяснилось, что парень-то в город собирался ехать, учиться там или на заработки, а может, так — легкой жизни искать. А ее с собой не брал, все говорил, что нельзя ей туда, что он ненадолго: мол, скоро вернусь, а ты меня жди. А ей город чудищем страшным казался, она его отпускать не хотела, не верила, что вернется ее милый, думала, у него там другая любушка есть, что к ней-то он и торопится. А городские-то девки, и впрямь, известно какие — окрутят, что и охнуть не успеешь — ни стыда, ни совести у них нет. Вот так девушка-то и изводилась: отпустить по-хорошему парня не может, все плачет да просит, чтобы не бросал ее одну, а он из жалости или еще почему и не едет, да ведь сердце-то не обманешь, оно чует, что не удержать ненаглядного, что он все равно уедет. Эдак и маялась она, каждая свиданка ей последней казалась: он уйдет, а она плачет-убивается до следующей встречи. А как увидит его — так вся зардеется от счастья, румянец словно огонь горит, будто черти ее изнутри адским пламенем мучают, и глаза вспыхивают. И до того она сделалась нехорошая, совсем не в себе. Тут-то и вспомнили, что она все про него говорила раньше, будто он черт. Тогда-то не верили, конечно, посмеивались, особенно подружки ее, все потешались да насмешничали, что она, мол, просто трусиха или бережет себя, а ради чего, и сама не знает, только молодость свою зря губит. А теперь и эти хохотушки притихли и подругу свою привечать перестали. Ей, бедной, и из дому-то стало не выйти — все на нее пальцем показывают и перешептываются, ведьмой называют, а ведь к колодцу да за хлебом — хочешь не хочешь, а пойдешь. Вот она и заглядывала в магазин перед самым закрытием, когда там и нет никого. Робко денежку на прилавок положит, буханку заберет и домой бредет по самому краешку дороги. А воду и вовсе по ночам носила. А тут еще на беду парень этот исчез, как сквозь землю провалился, никто его днем не видел, не слышал, а ночью, говорили, он по деревне шастал, крался к окну своей чертовки. Эти слухи и до нее, конечно, дошли. Она хотела было объяснить, что он в город уехал, на заработки, да только кто ж ей поверит. Как видели ее, бледную, с румянцем неестественным да глазами горящими, так только шикали и шипели. Ей ничего и не оставалось, как повернуться да и пойти обратно, домой. А сил-то уже почти и не оставалось у нее тогда, шла она медленно, пошатываясь, словно пьяная или помешанная какая. До сих пор сердце обмирает, как вспомню: утро было раннее, только коров выгнали, да и собрались чуток поболтать, тут-то она и вышла — худая, мрачная, волосы не заплетены, так по ветру и развеваются. Хотела что-то сказать, голову подняла, пряди русые со лба откинула и руку к нам протягивает, словно просит о чем-то, губы шевелятся, а голоса не слышно — такая она уже слабая была, только шепотом и говорила. Потом постояла, посмотрела на нас, грустно так и со страхом в глазах, да и пошла назад. А мы-то, бабы, стояли и смотрели ей вслед, бедняжке. Не знали тогда, что в последний раз ее видим, ангела невинного, злыми языками оклеветанного. Кабы народ-то от нее не отвернулся, может, и не погибла бы девка-то. А одной в деревне выжить сложно, бежать надо. А куда ей бежать-то было? Да и силенок не хватило. С того дня она и совсем выходить перестала, уж не знаю, как и жила бы, да нашелся добрый человек — старик восьмидесятилетний одинокий (жена у него уже лет десять как померла, сам уж на ладан дышал) — стал он к ней ходить: то хлеба принесет, то молока, а в деревне рассказывал, что она не ведьма никакая, а просто очень несчастная, обманутая девушка. Ему понемногу верить начали и успокаиваться, да случилась новая беда. Девке столько наговорили про то, как парень по ночам к ее дому подкрадывается, что она в конце концов в это сама поверила. И стало ей по ночам казаться, будто милый ее вокруг дома ходит, в окна стучит, зовет ее и что он уж не в прежнем своем обличье приходит, человеческом, а в дьявольском: с хвостом, с рогами, с пламенем адским за плечами, а лицом до того красив и страшен, что и смотреть нельзя, и глаз не оторвать. Вот она ночь-то мается: то от окна оторваться не может, все возлюбленного своего ждет, а потом любуется им, то перед иконой упадет на колени, грехи свои замаливает да просит сил, чтобы не покориться бесу, не выйти к нему. А утром ее частенько без сознания находили у окна или в красном углу, а то и у двери. И так эта вера в свою связь с чертом в ней укоренилась, что сколько божий старичок ее ни переубеждал и святой водой ни кропил, не помогло. Совсем девка измучилась, глаза ввалились и только блестят ярче прежнего, лицо уже даже не бледным, а землистым каким-то стало, губы бескровные — ну чисто покойница. А вскоре ее мертвой и нашли. Сначала подумали, что обморок, а как подошли, смотрят — личико белое, щечки румяные, губки налились и улыбка такая радостная, спокойная. Сбежались все, ахают, охают, старичок на коленях около нее стоит, причитает. Но делать нечего, мертвую не воскресишь. Похоронили ее, оплакали. А про парня потом узнали, что он на другой женился, а про эту, обманутую, и думать забыл.