Мама - [4]

— Что вы! Что вы, пан офицер! О каких деньгах может идти речь? Для меня такая честь, что сам пан офицер не брезгует моими бубликами.

Полицейский не заставляет себя долго уговаривать. Он открывает свою сумку, висящую на ремне рядом с пистолетом, и пани Лапидус заталкивает туда пакет с бубликами и даже застегивает ремешок.

— Кушайте на здоровье, пан офицер.

— Благодарствую, пани Лапидус. Правда, я не офицер… смею заметить… а лишь скромный сержант полиции. Всего-навсего…

— Ах, будь я главный полицмейстер, я бы вас произвела в полковники. Вы этого вполне заслужили.

— Спасибо, пани Лапидус, на добром слове, но… мое начальство, к сожалению, так не думает.

— Чтобы думать, надо иметь чем, — убежденно сказала пани Лапидус. — Где вы это видели, чтоб начальство разбиралось в людях? Поэтому ничтожества идут вверх, а такие светлые души, как…

Звон колокольчика не дает ей закончить панегирик пану полицейскому. В магазин входит сосед-портной в жилетке с сантиметром на шее, неся на вытянутой руке вешалку, на которой что-то висит, прикрытое газетными листами, скрепленными булавками. Он загадочно ухмыляется, как бывает, когда преподносят сюрприз.

— Здравствуйте! Как поживаете? Что поделывает еврей? — закричал попугай на идиш.

— Умолкни, — сказал портной. — Дай людям слово сказать. Пани Лапидус, вы глазам своим не поверите.

— Пан Хаймович, неужели костюм уже готов? — всплеснула руками пани Лапидус.

— Пани Лапидус, вы мне будете целовать руки, когда увидите это чудо, — сказал портной и, кивнув полицейскому, снял свободной рукой шапку.

— Пан полицейский, штаны вашему мальчику я укоротил и лично отнес вашей уважаемой супруге.

Полицейский полез в карман будто бы за деньгами, но портной тут же остановил его порыв:

— Не извольте беспокоиться… Такие пустяки… Какие могут быть счеты?

— Пан Хаймович, — вмешалась пани Лапидус, — я изнемогаю от любопытства. Покажите же, наконец, что вы сотворили для моего мальчика.

Портной жестом избалованного славой фокусника срывает газетные листы, и перед мамой предстает распятый на плечиках костюм-тройка.

— Ну? Что вы на это скажете?

— У вас золотые руки, пан Хаймович… — прошептала Лапидус.

Портной скромно потупился.

— Ах, золотые руки… серебряные пальчики… Главное, чтоб хорошо сидело и чтоб человек в этом костюме выглядел человеком, а не свиньей. Правда я говорю, пан полицейский?

Полицейский, подумав, кивнул:

— Абсолютная правда.

— Не верить полицейскому, пани Лапидус, мы не можем, — подмигнул ей портной. — Он власть. А у кого власть, тот прав.

Портной сам изнемогает от гордости за свое детище. Он вертит костюмом на вешалке то перед носом пани Лапидус, то перед усами полицейского.

— Обратите внимание на плечи… Вы где-нибудь видели такие плечи? А грудь? Какая выработка? Как вы думаете, пан полицейский, этот костюм можно послать в Париж? На всемирную выставку?

Полицейский, подумав, сказал веско:

— Я полагаю… можно!

— Куда нам Париж? — пожала плечами пани Лапидус. — Нам бы в Варшаве не ударить лицом в грязь.

— Уверяю вас, пани Лапидус, и этот умный человек, — портной кивнул на полицейского, — подтвердит мои слова, Варшава будет лежать у ног вашего сына, когда он, как принц, выйдет в этом костюме… конечно, в отличной паре обуви…

— Стойте! — спохватилась пани Лапидус. — Обувь есть! Я обегала все магазины и нашла такую, что искала.

Она с нескрываемым благоговением достала из-под прилавка коробку, раскрыла ее, развернула упаковочную бумагу и бережно поставила на клеенку пару сверкающих ботинок. А для пущей убедительности еще сдавила ботинок в ладони, и он издал звук, похожий на неприличный. — Со скрипом! — восторженно прошептала она.

Сраженный качеством ботинок, портной сделал следующее умозаключение:

— Вся Варшава, пани Лапидус, будет биться в истерике.

— В истерике… в истерике… — закричал попугай.

Янкель безучастно стоит посреди комнаты, облаченный в новый костюм, а вокруг него хлопочут мать и портной.

— Господи, граф! — в восторге всплескивает руками мама. — Пан Хаймович, я вам скажу как родному человеку, мне даже не верится, что этот красавец — мой сын.

— Пани Лапидус, — скромно потупясь отвечает портной, — если сказать честно, я тоже с трудом узнаю в этом джентльмене еврейского мальчика из города Вильно. Вы знаете, в таком наряде ему даже не очень идет имя Янкель Лапидус. Клянусь вам, ему теперь больше к лицу — мосье Жак Лапидус. Так бы его звали, если бы он поехал учиться к французам, в Париж. Или сэр Джэкоб Лапидус — как звучит? — если б судьбе было угодно отправить нашего мальчика в туманный Лондон. А в Берлине его бы величали герр Якоб Лапидус… А Янкель… Вы меня простите… но в этом костюме… он уже вырос из своего прежнего имени. Как ты думаешь, мальчик?

Янкель стоит, как манекен, устремив затуманенный взор в потолок, а его губы движутся, что-то шепча.

Портной поверх очков пригляделся к нему попристальнее, удивленно вскинул брови и, приложив руки козырьком к своему уху, напряг слух.

— Родился в 1629 году, умер в 1696 году… Родился в 1533 году, умер в 1586 году…

— Умер? — ахнул портной. — Кто умер? Что с нашим мальчиком, пани Лапидус?

— Совсем заучился, — горестно вздохнула мать.