Мама - [2]

И еврейская речь, идиш — сладкий язык мамы, маменлошн — разливался из края в край по всему городу. И язык этот — литвак, самый сочный и напевный из всех диалектов еврейской речи, стал языком ученых и писателей, богословов и раввинов, портных и цирюльников. А сам Вильно в еврейском народе прозвали Иерусалимом Европы. Потому что отсюда на все страны, где жили евреи, исходил свет мудрости древнейшего народа, его горький юмор, со слезою смешанный, и древние песни, пережившие века и погромы, и поныне согревающие сердца людей.

Еврейские песни пели на улицах.

Стоило на Погулянке появиться уличным певцам и затянуть под стон скрипки старую как мир песню «Ди идише маме»[1], и кто б ни проходил мимо: набожный еврей ли в черном кафтане с пейсами, или поляк — дровосек из ближней деревни, забредший в город с пилой и топором на плече, или литовец — разносчик зелени, или даже участковый полицейский, — каждый замедлит шаг, иногда и остановится, и уж непременно бросит в смятую шляпу на тротуаре один грош, а то и два.

Потому что у каждого человека есть или была мама. И песня о маме тронет и смягчит любое сердце.

Стоят певцы парой. Старик в мятой одежде, прижав деку скрипки подбородком и плавно водя смычком вверх и вниз. Глаза его закрыты. Не от слепоты, упаси Боже! От блаженства. Сам музыкант наслаждается дивной мелодией и смежил веки, чтоб ничто не мешало погрузиться в ее сладкие звуки. А поет женщина. Возможно, жена скрипача. Тоже небогато одетая. Но аккуратно и чисто. Ведь от богатства на улицу петь не пойдешь.

Поют уличные певцы о еврейской маме печальную песню и сладкую до слез, как память об ушедшем детстве, о теплых и нежных маминых руках, о ее всепрощающей улыбке. И у слушателей навертываются слезы на глаза, а лица размягчаются, добреют.

Люди выходят из домов, чтоб послушать песни, и если нет под рукой денег, кладут в шляпу огурец или помидор, а то и ломоть хлеба, смазанный гусиным жиром и посыпанный крупной солью.

Уж на что занята пани Лапидус, но и она появляется в дверях своей пекарни-магазина. С заголенными руками, перепачканными мукой, и раскрасневшимся лицом, потому что она на миг оторвалась от стола, где раскатывала тесто, и жар пылающих печей оставил румянец на ее щеках.

Она вынесла певцам пару свежих горячих бубликов и, немного послушав, прикрыв глаза и давая рукам и плечам отдохнуть от нелегкой работы, спохватилась и торопливо вернулась к горящим печам.

Чтоб войти в магазин, надо спуститься на три ступеньки ниже тротуара, под неуклюже расписанную связками бубликов вывеску:

ГОРЯЧИЕ БУБЛИКИ МАДАМ ЛАПИДУС И СЫН

Открыть дверь с бренчащим колокольчиком и, сделав лишь один шаг, упереться в прилавок, покрытый клеенкой, — так тесен магазин. А за прилавком, в глубине помещения — пекарня. Пылают дрова в двух печах. А впереди огня на горячих кирпичах пола пекутся, румянясь, круглые бублики, и пани Лапидус, деревянной лопатой поддевая их снизу, ловко выхватывает из горла печи и ссыпает в плетеную корзину под прилавком.

Если есть покупатель, она тут же продает товар с пылу, с жару, а если колокольчик молчит, то кидается к деревянной кадушке, насыпает из мешка муки, наливает из ведра воды, добавляет соли и принимается мешать, погружая в тесто свои сильные руки до самых локтей. Замесив, раскатывает тесто на столе, пока оно не принимает форму длинной змеи, потом рассекает «змею» на равные части, сворачивает из каждой кольцо, затем швыряет их на деревянную лопату. Лопату несет к печи и умело, не смяв ни одного кольца, сталкивает их на горячий, подметенный веником, пол.

А пока в одной печи пекутся бублики, она в другую подбрасывает поленья дров и снова месит тесто, и снова раскатывает на столе «змею». Только звон колокольчика над входной дверью заставляет ее разогнуться, отойти от печей, и она поворачивает навстречу покупателю свое лицо, на котором, как бы она ни устала, обязательно появляется приветливая улыбка.

Входит, опираясь на палочку, согбенная старушка с плетеной сумкой на сгибе левой руки и, задрав голову к потолку, подслеповато щурится.

Там на жердочке сидит старый большой попугай, желтый с прозеленью и, скосив круглый глаз на старушку, раскрывает крючковатый клюв и кричит резким скрипучим голосом:

— Здравствуйте! Как поживаете? Как идут дела у еврея?

Прокричал по-еврейски, на идиш, и старушка, видимо, давно знакомая с попугаем, закивала ему и ответила тоже на идиш:

— Помаленьку, милый, помаленьку.

— Слава Богу, — ответил попугай. — Не сглазить бы.

— Чего уж тут сглазить? — горько улыбнулась беззубым ртом старушка. — Врагу не пожелаешь.

— Господи, — совсем как старый еврей вздохнул попугай. — Не обойди нас своим вниманием.

— Перестань болтать! — отмахнулась от него хозяйка и улыбнулась покупательнице. — Вот вам бублики. Как всегда, пара.

— Перестань болтать, перестань болтать, — словно поддразнивая ее, затараторил попугай.

— Вот видите, — пожаловалась старушке пани Лапидус, — слова сказать не даст. Как малое дитя.

— Малое дитя, малое дитя, — радостно залопотал попугай.

— Ну что с ним делать? — всплеснула руками пани Лапидус. — Мало мне без него забот. Он своей болтовней скоро отвадит всех покупателей.