Мама мыла раму - [66]

– Пришла, Самосвалова? – поприветствовал ее Алеев. – Тебя только за смертью посылать, торчу здесь, как дурак, блин!

Катерина не знала, что положено отвечать в таких случаях, поэтому просто пожала плечами и потерла нос.

– Ну ты, блин, Самосвалова, даешь! Это тебе не рисуночки твои дурацкие! – все больше и больше расходился Ильдар, напоминая себя прежнего, школьного. – Пошли, что ли?

– Куда? – поинтересовалась Катька.

– Да хоть туда! – указал направление Алеев и по-хозяйски пошел впереди.

– Сразу видно, восточный мужчина, – прокомментировала Самохвалова увиденное за окном.

– Невежливо как-то, – вступился за Катьку Солодовников.

– Татары, – повела Антонина плечами, а потом вспомнила о главном и как бы невзначай поинтересовалась: – Ну как? Согласилась?

– Угу, – промямлил Петр Алексеевич, провожая падчерицу взглядом, – только до двадцать третьего.

– Двадцать третьего?

– Двадцать третьего, – проронил Солодовников, потеряв Катьку из виду. – Чего-то ей надо, сказала.

– Так я и знала, – рассвирепела Самохвалова. – Ничему ее жизнь не учит! Никакой гордости у человека!

– А что случилось-то, Тонечка? – полюбопытствовал Петр Алексеевич.

– Ничего! – буркнула женщина. – Андрея своего ждет, когда поступать приедет, пропустить боится. Он ведь, главное, в Москве…

Обида захлестнула Самохвалову, и она в подробностях пересказала все детали первой Катькиной влюбленности.

Солодовников развел руками и запричитал, как старушка:

– Непорядочно как! Возмутительно! Бесстыдство какое!

– То-то и оно, – подтвердила Антонина Ивановна и предложила вернуться попозже, когда абитуриентов отправят в лагеря.

– Нельзя, Тоня. Сказал двадцать третьего, значит, двадцать третьего.

– Го-о-осподи, Пе-е-тя! Ну что ж вы за люди-то такие? Что ты, что Катька твоя! Двадцать третьего! Вот помяни мои слова, ничего хорошего из этого не выйдет, из любви из этой…

– Не выйдет из этой, выйдет из другой, – прошептал Солодовников и крепко обнял свою подругу.

– Подожди, Петь, – сверкнула глазами Антонина и бросилась в прихожую.

– Ты куда?

– Цепочку на дверь накинуть, – объяснила Самохвалова и показала глазами на спальню.

– Понял! – обрадовался Петр Алексеевич и рванул галстук.

* * *

Интуиция – это такое чувство, когда ты примерно знаешь, как все будет. У мамы интуиции нет, а у меня есть. Моя интуиция говорила мне: «Катя, сиди дома. Зачем тебе это дурацкое море? Кто едет искать счастье, когда оно само стучится в двери?»

Не поехали бы – ничего не случилось бы. Никогда больше на море не поеду и детей не повезу. Заче-е-ем? Теперь мне что с ней делать? С мамой. Сидит и в одну точку смотрит. Или говорит, что купит домик на море и там умрет. Лучше бы она кричала и ругалась, как раньше.

Тетя Ева сказала, это пройдет. Не завтра, конечно, но пройдет. Такое бывает. Это она тоскует. В санаторий ехать не хочет – наотдыхалась, говорит. Жалко ее все-таки. Ну жалко, прям, и все.

– Что же это за год такой дурацкий получается: у всех что-нибудь да не так, – жаловалась Катька Пашковой, сидя на качелях.

– Чего это у всех-то? – не согласилась Ленка. – У меня, например, все нормально.

– Да ладно! – не поверила Катерина. – Тебе ж сапог из армии прислали.

– Какой сапог? – опрометчиво поинтересовалась Пашкова, напрочь запамятовавшая, кому, чего и при каких обстоятельствах рассказывала.

«Ясно, – подумала Самохвалова. – Наврала».

– Да ладно, Лен, никакой.

Пашкова на всякий случай сморщила лоб, якобы пытаясь вспомнить трагический зигзаг в собственной судьбе, но, видимо, так увлеклась новой выдуманной историей, что не смогла. Провалы в памяти у нее случались часто, но не потому, что для этого имелись серьезные физиологические причины, а потому, что Пашкова обладала исключительно богатым воображением, которое неоднократно подводило свою хозяйку под монастырь. Врала Катькина одноклассница часто и с удовольствием, причем увлекалась процессом так, что сама начинала верить в то, что сочиняет. И это ее жизни не мешало, скорее расцвечивало разными красками. Мешало другое: иногда Пашкову призывали к ответу.

Бойкие девицы подросткового возраста легко покупались на душещипательные Ленкины рассказы и с готовностью брали сочинительницу под крыло, доверяя свои сокровенные тайны «хорошему человеку». Хороший человек Лена Пашкова брала очередной чужой секрет в качестве занимательного сюжета и нечаянно делала его достоянием всего района. За это Пашкову били, отловив где-нибудь на задворках школы, в подъезде, а то и прямо на глазах у изумленной публики.

Сказочница покрывалась синяками и ссадинами, но всякий раз возрождалась, словно феникс из пепла, выдумывая все новые и новые истории, главной героиней которых, естественно, выступала она сама.

– Вот иду я, Самохвалова, и вижу – стоит. Стоит, главное, и на меня смотрит. Не отрываясь прям, смотрит. Деловой такой. Сразу видно, основной. Одет так, знаешь, клево: кроссовки-«адики», джинсы и майка «Lacoste». Я – тоже ниче так. Марлевка на мне. Три яруса: сине-бело-красно. Иду так…

– Лен, – оборвала ее рассказ Катька. – Ты извини. Мне домой надо.

Самохвалова слезла с качелей.

– А че ты дома-то забыла?

– Да у меня там мама одна…