Мама, мама - [10]

– Я никогда не трогала Уилла! – Вайолет передернуло от уродливости собственного подросткового нытья. Она прерывисто вздохнула и попыталась (с переменным успехом) говорить более спокойным глубоким голосом. – Я не пыталась ударить никого ножом. Я не помню всего, но я уверена в этом. Если это ее слово против моего…

– Ты говоришь о своей матери? – спросил офицер Труляля.

– Да, о моей матери. – Втайне Вайолет предпочла бы «донор матки». Хотя она была уверена, что мама лжет, она все еще сомневалась, что может доверять своим воспоминаниям о случившемся. Наркотик раздробил события и склеил их заново так, что они не сходились. Память Вайолет напоминала калейдоскоп. Каждый раз, когда она пыталась рассмотреть детали, картинка менялась. Она хотела сказать что-нибудь о Роуз, но, казалось, каждый раз, когда она произносила ее имя, оно лишь навлекало на нее больше проблем. Когда она в тот раз упомянула Роуз на кухне, вся семья ополчилась против нее. Когда она упомянула Роуз при поступлении в больницу, она словно рухнула в пропасть, как человек, державшийся за соломинку.

– Послушай, – начал офицер Траляля, у которого было более круглое лицо и более добрые глаза. – Нас там не было, и мы не знаем, было это нападением или нет. Мы уведомили твою мать о ее правах, и она пытается решить, стоит ли возбуждать уголовное дело. Но твоя мать сказала, что она будет добиваться охранного ордера, если только ты не согласишься пройти здесь лечение.

– Это как судебный запрет? – Вайолет ненавидела себя за то, что прозвучала так по-детски.

Траляля бросил взгляд на медсестру, торчавшую в углу, как надзиратель в кроксах.

– Твоя мама говорит, что ты представляешь угрозу для самой себя и своей семьи. В интересах каждого из вас, чтобы ты осталась здесь.

Вайолет стиснула зубы, но решила, что лучше уж больница, чем дом. Так, не зная собственного клинического диагноза, Вайолет Херст добровольно осталась в учреждении, где психотропными препаратами лечили серьезные психические расстройства.

В приемном покое дежурная медсестра зачитала ей условия акта о неповиновении.

– Вы можете вернуться домой, когда вас выпишут врачи. Если вы настаиваете на выписке из больници, вы можете написать официальный запрос. Больница обязуется дать вам ответ в течение трех рабочих дней (с понедельника по пятницу, выходные и праздничные дни не учитываются). Вас либо выпустят, либо отправят письменные показания в суд, и вы получите судебное слушание. Вам все понятно?

– Думаю, да.

– Подпишите здесь.

Ее сердце бешено колотилось. Ручка казалась слишком толстой в ее холодных пальцах. Имя Вайолет, нацарапанное на бумаге, началось с упрямой «В», но быстро перешло в мышиный почерк начальной школы. Ее фамилия, Херст, выглядела ржавчиной на имени. Впрочем, к тому моменту она уже ей и являлась.

После того, как Вайолет письменно отказалась от тех драгоценных крупиц свободы, которые есть у шестнадцатилетней девочки, она впервые за несколько дней приняла душ. Ей пришлось расписаться за насадку душа на ресепшен – странная процедура, порожденная тем, что некоторым пациентам нравилось ее скручивать и швырять в персонал. Вытеревшись насухо грубым белым полотенцем, она переоделась в свежую больничную пижаму и побрела в гостиную. Идя по коридору, она почувствовала, как в ее ноющем животе что-то перевернулось. Впервые с поступления в больницу она почувствовала себя заключенной. У нее не было ни документов, ни мобильного телефона, ни одежды, ни возможности сбежать. Пугающая мысль прорезалась через ее привычную напускную маску – «вы не представляете, насколько мне плевать». «Что, если меня никогда не выпустят?» Как бы она ни была рада отделаться от матери, ей вовсе не улыбалось провести годы юности взаперти. Что, если ее напичкают лекарствами, которые превратят ее в овощ, страдающий диабетом и строящий рожи стенам?

В общей гостиной две девушки дрались за кнопку переключения каналов. Они были примерно одного возраста с Роуз. У одной была копна крашеных рыжих волос и тонкие подведенные брови. Вторая, высокая и угловатая, отличалась глазами почти агрессивно голубого цвета, мелькающими из-за отросшей челки ее стрижки в стиле Мика Джаггера. Свежий шрам, розовый и пугающий, тянулся от мочки ее уха к горлу. Вайолет не могла удержаться от мысли, что в ней было что-то грустно-величественное. Она была лоскутно-красивой. Луч солнечного света осветил ржавые блики в ее темно-каштановых волосах.

После того как медсестра разняла перепалку, оказалось, что экран покрыт отпечатками пальцев. Вайолет достала салфетку из коробки, стоявшей на телевизоре, и быстро протерла его.

– Спасибо, – сказала брюнетка, – и прости. Я Эди. Это Коринна.

Коринна посмотрела на Вайолет, как в прицел, и вновь устремила свой снайперский прищур на экран.

– Вайолет.

– Ты здесь недавно?

Вайолет напряглась и кивнула.

– С прошлой ночи.

– Колеса?

Вайолет потребовалось несколько секунд, чтобы уловить смысл вопроса, но Эди уже начала выражаться яснее.

– Попытка суицида? Этого не надо стыдиться. Серьезно, ты видела что-то позорнее, чем вот это?

Позже Вайолет узнала, что Эди пыталась повеситься, привязав электропровод к карнизу. Вместо того чтобы убить ее, стержень сломался, и провод прорезал десятисантиметровую рану на шее Эди. Соседка по комнате из Вассар-колледжа застала ее, полумертвую от потери крови, за второй попыткой самоубийства с пластиковым пакетом на голове. Сто швов и три литра донорской крови спустя Эди оказалась в психиатрической больнице Фоллкилла – второй раз за два года.