Мама, где ты? История одного детства - [5]

Второе наше столкновение случилось чуть позже. По утрам нам было положено четыре кусочка сахара к чаю. Но дежурные должны были два кусочка отложить и два выдать. Почему? Потому что два других шли Александре Ивановне. Она не стеснялась. В день, когда я дежурила, я выдала всем по четыре куска. Потом подумала, вытащила из шкафа еще и раздала девочкам по добавочному куску — там, в шкафу, так много сахару было! Девочки обрадовались: «У, как сегодня много дают!» — и схрумкали сахар. Скоро пришла Александра Ивановна, заглянула в шкаф и спросила: «Где же сахар?» — «Как где? Я дежурная, я всем по норме дала!» — «Ты что, не знаешь, что нужно было делать?» — «Нет, не знаю!» — «Ну, чтоб ты знала — не будешь есть, пока не извинишься!» — «Ну и пожалуйста! А я и не хочу есть!» Я просидела день без обеда и без ужина. Девочки говорили: «Извинись! Пойди, обними ее!» — «Нет, извиняться не буду! Не хочу!» Днем Александра Ивановна поставила меня в угол, а вечером, не накормив, уложила спать. На следующее утро она передала мне через девочек: «Пока не извинишься, кушать не будешь!» Я в столовую не пошла. В школе нас не кормили. Я отсидела уроки, пришла домой — обедать не дают. Даша Богданова спрятала кусочек хлеба, пришла и сунула мне его под подушку: «Ты еще воды попей». Я проглотила кусок хлеба, попила воды, легла на кровать. На третьи сутки решила: все, не встану. Незачем.

В детдоме был фельдшер Василий Васильевич. Мы звали его просто «Вася». Старик. Он был наш детский врач. У него были длинные густые усы и большие, пышные руки. Как он руку свою на голову положит — сразу тепло становилось: головка-то без волос. Нас стригли наголо. Он пришел ко мне: «Ну, в чем дело?» — «Кушать хочу!», — у меня сразу слезы полились. — «Как? Что с тобой?» Он поднял меня на руки. — «Господи, какая ты легонькая!» Девочки говорят: «Она третий день не ест!» — «Почему?» Они рассказали. Он увез меня в изолятор — у него была коляска для больных, на двух колесах. Молоком меня напоил, выходил. И что-то сказал Александре Ивановне. Больше она ко мне не приставала. В тот раз.

В сентябре 1942 года я пошла в школу. Любимыми моими предметами были математика и география. Химия была мне непонятна — у нас была учительница, которая сама плохо понимала, что такое химия. Геометрию я очень любила. Как только нам давали теорему, я тут же, моментально, без подсказки учителя, соображала, как ее можно доказать. Я сама составляла задачи по геометрии — и испытывала при этом наслаждение. Все теоремы я знала наизусть. У меня была отличная звуковая память. Мне достаточно было посидеть на уроке, смотря учителю в рот — и все, что он говорил, застревало у меня в голове. «Как ты так можешь?», — удивлялись девочки. Я могла запоминать все — кроме русского языка, который вела Александра Ивановна. Сам звук ее голоса был мне неприятен. К тому же, русский язык, как наука, представлялся мне чем-то расплывчатым и неясным: куча суффиксов, изменяющиеся гласные… А она требовала: «Выучите все это наизусть! Наизусть! Наизусть!» Ее требования учить наизусть злили меня. И еще я не любила предмет «Конституция» — там тоже все надо было учить наизусть.

Я много читала. В библиотеке я нашла книгу Беляева «Человек-амфибия». Она была без переплета, без начала и конца. Чтобы ее не выбросили, я подклеила ее. Читая, я уходила в другой мир. В мир, который принадлежал только мне. Я любила и стихи. В библиотеке мне дали большую книгу Маяковского, велели прочесть: «Вот ты любишь стихи, значит, ты должна прочитать Маяковского!» Я стала читать и ничего не поняла: слова с одной строчки на другую прыгают! А во время концерта в клубе, когда Маяковского читали со сцены, он сделался мне понятен — интересно получалось.

Я читала в то время так много, что даже не запоминала названий и авторов — лишь бы читать. Лишь бы не видеть людей, которые меня окружали. Они утомляли меня. Все время вокруг меня было тридцать или тридцать пять человек, комната кипела людьми, которые что-то выясняли, над кем-то издевались, о чем-то скандалили. Часто били кого-то. Меня девочки любили, по вечерам просили меня рассказать им приключенческий роман — но и я очень скоро поняла, что нельзя быть недотрогой и тихоней, что надо уметь себя защитить. Иначе — жить не дадут. Задразнят, затыркают.

Однажды я шла на помойку с двумя ведрами. Канализации у нас не было, ведра все время приходилось выносить. И вот я иду по тропочке, протоптанной в сугробах, с двумя ведрами, по бугоркам — и навстречу мне мальчишки во главе с Сорокиным, который любил надо мной издеваться. Он и тут стал меня обзывать. — «Что ты ко мне пристал?» Я остановилась и не подхожу — боюсь, что они поколотят меня. Ушанка у Сорокина во все стороны, грудь нараспашку — прет на меня. Ух, ты, петух! Я тебе сейчас устрою! Одно ведро я поставила на бугорочек, а второе, которое поменьше — качнула назад и с размаху одела ему на голову! Остальные от неожиданности отскочили. Пока они приходили в себя, я убежала.

7

В третьем классе нас стати водить в мастерские. Мастерских было две: слесарная и столярная. Я попала в слесарную. Спасибо за это: я и теперь умею держать молоток, делать жестяные ведра, крутить тазики из жести. Еще мы делали заклепки — это считалась тонкая работа. Большими ножницами, еле удерживая их в руках, резали на полосы жесть. Изготовляли саперные лопатки — в слесарной лезвия, в столярной ручки. Потом перешли к изготовлению бочек для грибов, которые всем детдомом собирали в окрестных лесах. В столярной мастерили табуретки.