Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни - [90]

Philia

Я обещал дать три определения. Пришло время обратиться ко второму из них. Никто не может стремиться к добродетели, говорил Спиноза, если не желает действовать и жить. Как он может тосковать по жизни, если желание жить возникает только у того, кто живет? Может, он хотел бы иметь другую жизнь, чем та, что у него есть? Так мог бы сказать Платон, обрекая нас на несчастье или вечное неудовлетворение. Если желание – это тоска по тому, чего нет, то жизнь по необходимости – сплошная неудача: если мы желаем только того, чего у нас нет, то у нас никогда не бывает того, что мы желаем, следовательно, счастье и довольство недостижимы. Само желание счастья уже отдаляет нас от счастья. «Как я был бы счастлив, если бы был счастлив!» Шутка Вуди Аллена доказывает правоту Платона и нашу неправоту: мы можем желать только того, чего нет здесь и сейчас, то есть того, что не существует. Объект моего желания – не эта женщина, вполне реальная, а обладание ею, которого нет. Не вот это произведение, которое я сочиняю, а слава, которой оно мне не принесет. Мы можем желать только ничто, только смерти. А разве можно любить несуществующее? Если любовь – это тоска по несуществующему, значит, существует только воображаемая любовь, а мы любим только призраки.

Но разве любовь всегда тоска? Может, она нечто большее? В «Пире» Сократ возражает сам себе: разве здоровый человек не может желать себе здоровья? Но ведь это означает, что он желает себе того, что у него и так уже есть и по отсутствию чего он не страдает! Ничего подобного, отвечает Сократ. Речь не о том же самом здоровье. То, что у него есть сейчас, это его настоящее здоровье. То, чего он желает, это будущее здоровье, которого у него сейчас нет. Этот ответ говорит гораздо больше, чем, возможно, хотел сказать сам Платон: в нем смешиваются понятия желания и надежды, и в этом смешении весь фокус. Да, это правда, действительно правда, горькая правда: я не могу надеяться на то, что у меня и так уже есть: как я могу надеяться быть живым, если я и так уже живу? Вот он я, сижу и пишу эту книгу. Мы надеемся только на то, чего у нас нет, и надежда навсегда обречена на ирреальность и тоску по несуществующему, а заодно и нас обрекает на то же. Что и требовалось доказать. Но разве всякое желание есть надежда? Разве мы и в самом деле способны желать только того, чего нет? Тогда как же мы можем любить то, что есть?

Это уже выходит далеко за рамки платонизма. Человек, говорит Сартр, всем своим существом желает быть, а желание – это то, чего нет. Это означало бы, что мы и в самом деле обречены на небытие или трансцендентность, и экзистенциализм, как атеистического, так и христианского толка, именно это и утверждает. Опять Платон! Думать так значит запретить себе любить либо смириться с тем, что любовь – всегда фрустрация (отсутствие любимого) или неудача (в присутствии любимого: удовольствие есть кончина желания). Небытие так и норовит в нас вцепиться и ухватить покрепче. Но опять-таки, в подобных рассуждениях присутствует смешение желания и надежды, любви (любой любви) с тоской. Как у Платона. Вместе с Платоном. Это означает принимать часть за целое, акциденцию за сущность. Мы и правда, и это я уже говорил, можем надеяться только на то, чего у нас нет: надежда и есть это отсутствие, в незнании или во времени. На что можно надеяться? На то, чего не имеешь, не знаешь или не можешь. Отсюда, заключает Спиноза, надежда – это всегда беспокойство, незнание, бессилие. Но не желание. Но не любовь. Вернее сказать, не всякое желание и не всякая любовь. Чего желает прогуливающийся человек? Прогуливаться. То есть делать те самые шаги, которые он в настоящий момент делает. С какой стати ему тосковать по возможности прогуливаться? И как он мог бы передвигать ноги, если не желал идти? Другое дело – тот, кто желает прогуливаться только в будущем, желает видеть новые пейзажи в будущем, и так далее. Он уже не может называться прогуливающимся человеком, либо надо допустить, что ему вообще ничего не известно об удовольствии прогулки. Это касается каждого индивидуума, как только он перестает надеяться на что-либо. Зачем мне сидеть, если я сидеть не желаю? Как бы я смог писать, если бы не хотел этого? И кто поверит, что я желаю написать только те слова, которых еще не написал, то есть будущие слова, а не те, что пишу в эту минуту? Я уже думаю о них, догадываюсь, какими они будут? Конечно, но я ведь на них не надеюсь! Я воображаю их, предчувствую, подбираю, ищу… Но при чем тут надежда, если их выбор зависит только от меня самого? Настоящее писание, как и любое живое настоящее, нацелено в будущее. Но не из-за тоски по нему и не из-за надежды. Между писанием и мечтой о писании – пропасть. Эта та же пропасть, которая разделяет желание как тоску (надежду или страсть) от желания как потенции или радости (действия или удовольствия). Относительно тех вещей, которые зависят от нас, воля и есть это желание в действии: оно уже не может тосковать по своему объекту, потому что само его творит. А относительно вещей, которые от нас не зависят, удовольствие и есть это осуществленное желание: оно тоже не может тосковать по своему объекту, потому что уже наслаждается им. Желать того, что делаешь или имеешь, называется хотеть, а также действовать, радоваться и наслаждаться, и вот почему самый пустяковый из наших поступков, малейшее из наших удовольствий, скромнейшая из наших радостей уже отрицает платонизм. Когда мы действуем? Когда испытываем удовольствие? Когда радуемся? Ответ прост. Действие, удовольствие и радость возникают всякий раз, когда мы желаем того, что делаем, что имеем и чем являемся, одним словом, всякий раз, когда мы желаем что-то, что у нас уже есть; всякий раз, когда мы действуем, испытываем удовольствие или радуемся. Платон ошибается, и это одно ясно показывает, что такое платонизм. Пить, когда чувствуешь жажду, и есть, когда голоден, это хорошо. Гулять когда хочется, разговаривать с друзьями, восхищаться красотой пейзажа, слушать любимую музыку, писать слова, которые сам выбираешь, и совершать поступки, которые хочешь совершать… Где здесь тоска? В жажде или голоде? Ну, во-первых, это никак нельзя отнести к музыке, дружбе или деятельности, которыми мы наслаждаемся, впадая в предварительную тоску по ним. Во-вторых, есть и пить можно с удовольствием, особенно если еда и питье вкусны, и не испытывать при этом никакой тоски. Наконец, говорить о тоске применительно к тому, кто ест и пьет, вообще бессмысленно. Голод – это одно, аппетит – совершенно другое, а вкус – третье. Еда насыщает голодного, аппетитная еда доставляет удовольствие тому, кто ест, а вкусная еда делает счастливым гурмана. Так что тоска по тому, чего нет, может сосуществовать с удовольствием. Даже в сексуальных отношениях эротика – это еще не все. Там, где имеет место страсть, страдание и фрустрация, царит Эрот, это верно. Но в любви? Но в удовольствии? Но в действии? Если бы мы желали только того, чего не имеем, чего не бывает и чего нам не хватает, то наша сексуальная жизнь, как мне кажется, была бы еще более проблематичной, чем она есть, а заодно и гораздо менее приятной.