Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни - [83]

По существу, это есть то, что Кант называл практической любовью. «Такая любовь к людям хотя и возможна, но не может быть нам предписана как заповедь, так как ни один человек не может любить по приказанию. Следовательно, в этой сердцевине всех законов разумеется только практическая любовь. […] Любить ближнего – значит охотно исполнять по отношению к нему всякий долг. А заповедь, которая делает это правилом, не может предписывать иметь такое убеждение в сообразных с долгом поступках, а может лишь предписывать стремиться к нему. В самом деле, заповедь, гласящая, что нечто должно делать охотно, заключает в себе противоречие» («Критика практического разума», «О мотивах чистого практического разума»). Любовь – не заповедь, а идеал (по Канту, «идеал святости»). Но этот идеал ведет нас и освещает нам путь.

Добродетельным не рождаются – добродетельным становятся. Каким образом? С помощью воспитания: через вежливость, через мораль, через любовь. Мы уже показали, что вежливость – это своего рода видимость морали: быть вежливым значит поступать так, как будто ты добродетелен. Так начинается мораль, с самой нижней ступеньки, имитируя добродетель, которой она не обладает, но к которой приближается благодаря воспитанию. В жизни вежливость постепенно утрачивает свое значение, тогда как мораль, напротив, становится все более важной. Именно это открытие совершает в свое время каждый подросток, о чем полезно помнить и взрослым. Но это лишь начало процесса, который не должен на этом останавливаться. Точно так же мораль – это видимость любви: поступать высокоморально значит поступать так, как будто ты любишь. Благодаря чему мораль продолжается и крепнет, на сей раз имитируя любовь, которой не испытывает, но к которой приближается – через привычку, через интериоризацию[10], через сублимацию, – а иногда самоликвидируется в этой любви, притягивающей, оправдывающей и растворяющей ее. Поступать хорошо – значит в первую очередь поступать так, как принято (вежливость), затем поступать так, как должно (мораль), и, наконец, иногда поступать так, как хочется под влиянием любви (этика). Как мораль освобождает нас от необходимости быть вежливыми (только добродетельному человеку уже не нужно поступать так, как если бы он был добродетельным), так любовь освобождает нас от морали (только тот, кто любит, не нуждается в том, что поступать так, как если бы он любил). Таков дух Нового Завета – «Люби и делай что хочешь» (Бл. Августин. Комментарий к Первому посланию Апостола Иоанна, VII, 8). Тем самым, поясняет Спиноза, Христос освобождает нас от Закона, но не отменяя его, как глупо предлагал Ницше, но исполняя его («Не нарушить пришел Я, но исполнить» – Мф 5:17). Иначе говоря, комментирует Спиноза, подтверждая этот Закон и навсегда вписывая его в сердце каждого. Мораль и есть эта видимость любви, благодаря которой становится возможной любовь, освобождающая нас от морали. Она рождается из вежливости и тяготеет к любви; она позволяет нам совершить переход от одной к другой. Вот почему мы любим ее, несмотря на ее строгость и даже суровость.

Но нужно ли любить любовь? Наверное, нужно, но мы и так ее любим (потому что, как минимум, любим быть любимыми), или мораль была бы бессильна против того, кто не любил бы ее. Без этой любви к любви мы бы пропали – возможно, именно так можно определить настоящий ад, в смысле того проклятия, которое настигает нас здесь и сейчас. Надо или любить любовь, или не любить вообще ничего – или любить любовь, или пропа́сть. Какое еще может быть принуждение? Какая мораль? Какая этика? Не будь любви, что осталось бы от наших добродетелей? И чего они стоили бы, если бы мы их не любили? Гораздо яснее, чем Кант, сформулировали эту идею Паскаль, Юм и Бергсон: мораль основана скорее на чувстве, чем на логике, в ней больше от сердца, чем от разума, и даже сам разум руководит ею (через универсальность) и служит ей (через благоразумие) лишь в той мере, в какой мы сами этого желаем. Кант полагал, что с эгоизмом или жестокостью способен справиться принцип непротиворечивости, – вот уж чудак! Как будто того, кто без всяких колебаний готов лгать, убивать и пытать, станет заботить, может ли максима его поступков быть возведена в непротиворечивый универсальный закон! Да что ему до противоречивости или непротиворечивости? Что ему до универсальности? Мораль нужна нам только в отсутствие любви. Но мы способны к любви – и чувствуем потребность в ней – только тогда, когда испытываем хоть малую толику любви, пусть даже к себе самим, той любви, что была нам дарована, что мы сумели сохранить, той любви, к какой стремимся и о какой мечтаем.

Таким образом, любовь первична, хотя и не абсолютна (в этом случае она была бы Богом), по отношению к морали, долгу и Закону. Она – альфа и омега всякой добродетели. Мать и дитя. Тепло тел и сердец. Голод и молоко. И желание – прежде всего желание. Ласка, способная утешить. Руки, умеющие защитить. Голос, вселяющий мир и покой. Мать, кормящая грудью младенца, – здесь все очевидно. Но вот более удивительная картинка: мужчина, оберегающий сон ребенка. Если бы любовь не предшествовала морали, разве мы знали бы, что такое мораль? И что такого может предложить нам мораль, что было бы лучше любви, из которой она происходит, которой ей не хватает, которая ею движет? Только любовь делает ее возможной, заставляя вновь и вновь тянуться к любви и освобождая от самой себя. Круг? Может быть, и круг, но не порочный, потому что каждому очевидно, что в начале и в конце мы получаем разную любовь. Одна – условие Закона, его источник, его корень. Другая – скорее ее результат, ее самая блистательная победа. Как я уже говорил, любовь – это альфа и омега добродетелей, иначе говоря, две разные буквы и две разные любви (по меньшей мере, две!), и от одной до другой простирается целый алфавит, который нужно прожить. Если это и круг, то добродетельный, круг, благодаря которому становится возможна добродетель. От любви нельзя освободиться, потому что нельзя освободиться от желания. Но желание изменчиво (меняется и его природа, и его объект), и любовь преобразуется и преобразует нас. Поэтому, прежде чем говорить о собственно