Малый срок - [8]

Вернусь к Уфе. Вызвали на этап. Надзиратель свел меня на первый этаж и сунул в обшарпанную камеру налево по коридору. В ней оказалась вторая дверь с выбитым глазком. Через эту дырку я мог видеть помещение вроде прихожей, где стоял стол с кипой формуляров и рядом стоящего навытяжку офицера, как бы исполняющего торжественный ритуал. Он брал папку и зачитывал фамилию. Надзиратель открывал дверь и выкрикивал ее в камеру напротив. Через какое-то время появлялась девица с вещами и отвечала на обычные вопросы: статья, срок? Кокетничая с офицером, с улыбочкой отвечали - 15, 12, 8, меньше я не слышал, в статьях ничего не понимал, а чему веселяться эти кокотки не мог понять. Они будто соревновались в своей безмятежности. Внимательно изучая их лица, интонации, жесты, я ни в одной не заметил следов порока. Во время пути до Челябонска они, проходя по коридору "столыпина" в туалет, совали мне махорку в газете через решетку. Курить в купе положено по одному, а я был один и вовсю этим пользовался. По прибытию в челябинскую пересыльную тюрьму надзиратель повел дворами, а сорок семь преступниц в другую сторону. Внутри здания повел вдоль стены, где двери были одна рядом с другой, и отомкнув последнюю, предложил заходить. Оказалось это ниша с узенькой скамеечкой по ширине двери.Я сел, железная дврерь захлопнулась перед носом. Спина упирается в стену, а колени упираются в дверь. Не понимая, что бы это значило, я быстро достал махорку, скрутил папиросу и после доброй затяжки начал кулаками колотить в дверь, задыхаясь и кашляя. Дыму некуда было выходить. Когда надзиратель открыл дверь, дым устремился в помещение. Видимо, привыкнув к такого рода поведению нервничающих наивных новичков, он даже не стал делать замечания, а просто снова захлопнул дверь. До сих пор, когда через тридцать лет я все это вспоминаю, наивность не покинула меня, и мне кажется, когда человек теряет это свойство, он умирает. Сколько их, серьезных мертвецов, топчут землю и портят жизнь нервным людям. После долгого сидения в этой конуре, повели в баню. Одежду забирают в "прожарку". Ее насаживают на крюки, вроде тех, что раньше были в мясных магазинах для подвешивания туш, и делают в ней рваные отверстия. Ботинки отдельно. Голого, надзиратель привел меня в отделение бани с двумя каменными скомейками и размером в небольшую комнату. Наполняю таз водой и слышу шум и звон тазов за второй дверью в мое отделение. Дощечки на филенки двери имели щели, и можно было заглянуть в соседнее отделение бани. Сопассажирки со смехом заполняют отделение и разбирают тазы и шайки. Одна другой краше. Не отрываю глаз и начинаю волноваться. Окатил себя ушатом воды - и опять к пункту наблюдения. Глаза разбегались, а все-таки постоянно задерживались на красавице возле ближней скомейки. Она поставила ногу в таз и неспеша ее массировала. Белоснежная, в ярком свете бани, она наполовину была скрыта черными как смоль волосами, и только белый локоть иногда прорывался сквозь этот зановес. Когда же она, откинув волосы, направилась в мою сторону, улыбаясь, не замечая догляда, и я увидел ее лицо и грудь, надзиратель открыл дверь и начал меня торопить. Дай, прошу, поглядеть, когда я еще их увижу, не знаю. Уперся и ни в какую, они сейчас выходить будут, пошли. Так я и вышел - мокрый, голый, возбужденный, на глаза выглядывающих из гардероба зычек - прожарщиц. Стыдно и неловко, будто взяли тебя и выставили на позорище. Будто отняли, без права, неположенное брать никому. Из Челябинска погнали сразу. Позже я увидел в нашем деле две или три телеграммы о том, почему меня задерживают с этапированием. Потеряли в Уфе. Требовали ускорить. В Новосибирск привезли часов в пять утра. В пути меня поразил мужик, приговоренный к смертной казни. Везли на расстрел, а он вел себя так, будто едет на работу. И был-то он в рабочей одежде. Даже анекдоты рассказывал. На перроне нас разделил конвой, рассортировав всех пассажиров, меня и дивчину повели в какой-то тупик. Команда: взяться под руки. Мы взялись и прижали локти друг друга к ребрам с радостью. Торжественно шествуем по перрону под конвоем и вопросительными взглядами окружающих. Едва ли ей и мне придется пройтись вот так по перрону с "торжественным" караулом. Мы, прижимаясь локтями, говорили о своих делах и не обращали внимания на окружающих. Она рассказывает о своем преступлении - украла из зависти в общежитии модные туфли у соседки и уехала к себе в деревню, где ее и забрали и теперь этапируют в Барнаул на суд. Нас в тупике встречает новый большой конвой с автоматами и оцеплением. Вдалеке маячат солдаты с собаками. Увидев нашу пару, как на прогулке, они стали роптать. Их подняли по тревоге для осуществления конвоя особо опасного преступника, которым я числился. Разбудили и подняли среди самого сладкого сна. Естественным было их огорчение при нашем появлении. В свободной руке я нес выданною ей буханку хлеба и две селедки в бумаге. Больше у нее ничего не было. "Столыпин" стоял в тупике холодный. Нас поместили в соседние купе. Солдаты бегали, пытаясь растопить вагон. Гадали, когда подцепят к барнаульскому составу. Прицепили к проходящему, и мы поехали. Не знаю как солдат определил важность моей персоны - по конвою, или он имел доступ к формулярам, но любопытство его раздирало и в конце концов он прильнул к решетке моего купе и спросил, за что посадили? Отвечаю ему имитируя акцент: "Дишчиплина есть надо, любопитство есть не надо". Их инструктировали, что по 58 статье - все шпионы. Солдат отшатнулся, подумал, и стал дергать себя за ремень, показывая на меня. Я снял ремень и просунул ему за решетку. Он повесил его в проходе и обещал отдать по выходе. Дорога длинная, вагон пустой и теперь солдаты стали приставать к моей соседке. Мне было слышно, как она протестовала и сопротивлялась. Загрохотал кулаками в переборку и стал кричать: "Жалоба! Жалоба!". Они отстали от девушки и угомонились, но один из них подошел к моему купе и злобно погразил. Все-таки была надежда на то, что они обязаны доставить этапируемых целыми и невредимыми, и не представлял себе, как он сможет исполнить свои угрозы. Видимо, руки его на этот счет были укороченными, но обида на мое вмешательство кипела в нем и других негодяях. После передачи нас из вагона в "воронок" меня сунули в бокс у входа, а ее в салон. Вначали ее увезли в уголовную тюрьму, а затем меня - во внутреннюю КГБ. Сопровождали нас в пути все те же вагонные надзиратели. Я ждал подвоха, и, будучи человеком неопытным не знал, откуда он может прийти. Когда они грозили, я назвал их козырьками блестящими, позорными, и не более. При сдаче меня во внутренней тюрьме "козырек" открыл дверь моего бокса, это такая же конура, как в Челябинске, стал ждать, когда я из нее буду выходить. Только я сунул голову в проход, как он долбанул сапогом по этой двери. Надеялся, что попадет по роже, но я отскочил, а снизу, с земли, офицер стал выяснять, почему задержка? Мне ничего не оставалось, как показать обидчику язык. Барнаульская тюрьма КГБ прияла меня обычным путем. Тщательный обыск и долгое раздумье шмональщиков о шурупах в моих "стиляжных" полуботинках. Вывернуть их, так подметки отваляться, не вывернуть, допустить нарушение инструкции о недопущении металлических предметов при арестанте. Все же решили оставить, посчитав, что мне не имея отвертки, их вывернуть не удасться, и всякое злоумышленное действие с помощью этих шурупов с моей стороны исключено. Сразу после того, как меня поместили в камеру, я потребовал врача и, когда он пришел, заявил о полном недомогании. Врач послушал легкие, посмотрел язык, и дал три дня отдыха, то есть освобождение от допросов. Прогулки, однако, разрешил. Это мне и было нужно. Оглядеться, обвыкнуть в новом состоянии подследственного, и подумать. На первой же прогулке, где мог, наклепал протекторами следов на асфальте, написал, чиркая подметкой незаметно от надзирателя - "я коммунист преданный" - надеясь, что ребята, если они здесь, поймут мою позицию на следствии. Надпись, должно быть убрали, а мои следы на снегу по сторонам пргулочного дворика со стенами пятиметровой высоты из бетона и входной дверью с глазком, остались. Для верности, с разбегу, и на стене тюрьмы оставил свою "печать". На следующий день надзиратель уже не через глазок, как на первой прогулке, наблюдал за мной, а сидя на ступеньке у двери, закутавшись в полушубок. Ребята в тот же день "сообщили" следователю о моем прибытии, и это путало его "игру". Надзиратели получили нагоняй за растяпистость. За три дня отдыха мною было установлено количество людей, содержащихся в этой небольшой тюрьме, по количеству кусочков мяса, величиной в половину спичечного коробка и мокрым местам от них, аккуратно разложенных на разделочной доске и сбрасываемых в миску с супом. О пребывании в тюрьме Николая Семенова я узнал по выставленным им для ремонта, возле двери, ботинкам, а Тюрина по подчерку. Это случилось так. Когда врач уложил меня на кушетку в надзирательской и стал осматривать, вбежали два надзирателя и, волнуясь, стали вместе читать бумажку у самой лампы. Бумажка была повернута ко мне обратной стороной. Была это жалоба или просьба, я не понял, но бумага просвечивала, и я сразу узнал подчерк Арнольда. Конечно растяпы. Во время пути и отдыха я все думал о следователе. Так хотелось, чтобы он был умным и справедливым, способным понять мои добрые намерения и помыслы во всех поступках, словах и планах. Коли уж человека назначили следователем, думал я, он должен быть таким. Все добросовестно разберет и прямо доложит о совершенной ошибке, нас освободят из-под ареста, а виновным придется отвечать. Впечатление же после первого допроса было крайне неприятным. Стало ясно, что следователь врет, глуп, видимо плохо учился там, где этому делу учат. Допрос был вроде знакомства. Я выяснил для себя, чего от него ждать, а он - что из меня можно выжать для сложившейся уже концепции дела.