Малый срок - [3]

Теперь рязанская внутреняя тюрьма КГБ. Она едва ли чем отличается от всех остальных, много раз описанных. Обычный шмон - обыск с раздеваниями, приседаниями и теми же "Правилами" на стене, обычно подправленными на "Грабила" и т.д. Хочется сказать об ощущении унижения достоинства, когда тебя, как какой-то ненужный отброс, суют в камеру и захлопывают окованную дверь. Видимо и зверь и рыба также мечутся, когда их ,безвинных, ловят. Хожу взад-вперед и курю. Из кормушки приказ - спать! Курить не положено. Опять хожу курю, время за полночь. В ту же кормушку заглядывает добродушная рожа и говорит: "Ну, чего ходишь? Не горюй, завтра матрац дадут, все чин-чинарем, ложись спать". Ничего себе, думаю, радость - матрац дадут, но успокоился. Утром требую сочинения Ленина. - Эти сочинения относятся к разряду политических и поэтому запрещены. Выталкиваю свой мешок в кормушку и объявляю голодовку, пока не дадут нужную литературу. Через полчаса приходит начальник тюрьмы. Выясняет в чем конфликт и разъясняет положение. Читать разрешается подследственным. а я этапируемый. Ленин действительно запрещен и его сочинений нет, зато могут выдать другую литературу, но чтобы еду принимал. Принесли пачку книг. Выбрал два тома Шандора Петефи, здесь не запрещенного и "не политического", произведения которого были знаменем " венгерских событий". Читаю. Никуда не вызывают. Оказалось, задержка с отправкой была вызвана проведением второго обыска. Барнаулу нужны были рукописи и конспекты с комментариями, а их не нашли. Маме я читал кусками написанное, и все ей казалось слишком "политическим" и упадническим. Тревога за мою судьбу заставила ее сжечь все, ненайденное при обыске, и это был правильный шаг. Был предварительный допрос, но велся он вяло, без интереса, и протокол практически ничего не содержал. Ночью: воронок, вокзал, купе "столыпинского вагона" отдельное, как для особо опасного преступника. Часов через десять и ко мне натолкали людей. Помещать их было некуда. На незапланированной остановке, возле какой-то деревни, слышим крик, плач и сквозь решетки видим толпу людей возле насыпи. Солдаты на крутую подножку подняли древнюю старуху и поместили ее к женщинам. Опытные "путешественники" говорят о направлении на Уфу. Когда врывались солдаты для очередного шмона, особенно жалко был смотреть на пожилого мужчину. Снимая штаны дрожащими руками, он зачем-то говорил: я же член партии. Осужденный быстрым судом за попытку изнасилования, бывший начальник крупного цеха, он никак не мог привыкнуть к новому своему положению. Девица-секретарша порвала бюстгльтер, поцарапала себя и со спущенными трусами с криком вылетела из его кабинета. Так она исполнила план своей мести. Суд не долго разбирался, и он получил пять лет. Мой путь в Баранаул, теперь уже в качестве заключенного, начался. В этот город меня распределили после техникума. День приезда мне хорошо запомнился. С вокзала я позвонил директору Барнаульского завода механических прессов и попросил машину. После выяснения вопроса об объеме моего багажа, состоящего из одного чемодана, он объяснил, как после автобуса пересесть на трамвай и доехать. Я предъявил оправдательную справку за опоздание на работу из-за участия в параде и коротко рассказал о себе. Директор предложил мне сходить пообедать в столовую завода, а он решит , куда меня направить на работу. Меню в столовой оказалось незамысловатым. Как в дальнейшем мы его называли "три с/с", т.е. : щи с/с (щи пустые со сметаной), оладьи с/с (оладьи со сметаной) и чай с/с (чай с сахаром). Пообедав и вернувшись в заводоуправление, я увидел там руководителей подразделений. Решение было уже готово: меня направляют в конструкторский отдел с окладом 800 рублей. Я ответил согласием с одним только возражением, что оклад явно завышен. Все в недоумении переглянулись и уставились на меня? Я пояснил, что обеды очень дешевы и можно прожить и на меньшую зарплату. Когда шутка дошла, они развеселились и сказали, что у них в столовой и мясо бывает. Направили меня к коменданту для оформление в общежитие и в отдел кадров. После оформления и подписания на государственный заем в размере месячного оклада, по дорге к общежитию, прикидывал, - сколько же я буду получать на руки после вычета: подоходного и бездетного налогов, комсомольских и профсоюзных взносов, платы за общежитие? Получалось негусто. Напротив, теперь уже моего завода БЗМП, тоже проходная и ворота крупного завода "Трансмаш". У их проходной торговая палатка. Продавщица вытащила из нее столик с весами на тротуар и торгует. Рядом с ней пирамида козьих голов, напоминающая известную картину Верещагина "Апофеоз войны". Очередь выстроилась человек в двадцать. Продавщица ловко хватает головы и бросает на весы. Как я выяснил позже "война" в самом деле была. Первый секретарь крайкома КПСС Беляев заявил о полном самообеспечении Алтайского края и даже вывоза продуктов в другие районы. Выиграл войну он сам и вскоре резко шагнул вверх, а вот козы - пострадали. Общежитие размещалось в двухэтажном деревянном бараке рядом с заводом. В комнате на втором этаже, куда меня поселили, уже проживало 27 человек. Койки стояли вплотную одна к другой , и, чтобы залезть на свою, надо было перебираться через заднюю спинку. Комендант все перетасовал, и мне досталось место рядом с узеньким проходом, так что я мог ложиться на кровать сбоку. Тумбочек никаких, и все продукты, вещи, обувь засовывались под кровать. Койки стояли вдоль двух стен, а посередине - длинный дощатый стол и с двух сторон скамейки. В торце комнаты - низкая широкая печь с конфорками из набора чугунных колец. Как я увидел позже, эти кольца успешно применялись в драках в качестве кастетов. Вскоре меня вызвали в военкомат. Мне искренне хотелось служить, и я хотел быть хорошим солдатом. Однако произошла осечка. В раннем детстве у меня болело ухо, и фельдшер, делая промывание и продувание повредил мне барабанную перепонку. Ухо перестало слышать.На комиссии меня забраковали, и я разобиделся и расстроился: вон де какие доходяги годны, а я, спортсмен, не годен. Выйдя из клуба, где проходила комиссия, я направился прямо в столовую на Ленинском проспекте. Попросил у буфетчицы стакан водки и конфетку. Залпом выпил водку, закусил конфеткой и, помявшись, попросил повторить. Она удивленно посмотрела на меня, но заказ выполнила. Я повторил и, выбежав из столовой, прыгнул в автобус, идущий в сторону военкомата. Подходя к военкомату по деревянному настилу, почувствовал покачивание. Когда зашел, то твердо спросил, как пройти к военкому. Мне показали. Зайдя в кабинет, я плюхнулся на стул и высказал свои обиды. Полковник-военком "проникся" моим состоянием, тут же позвонил в комиссию этой противной красотке брюнетке в красном - отоларингологу - передал мои огорчения, попросил посмотреть еще раз, после чего прибавил, смеясь: "Направим его в артиллерию, зачем там тонкий слух!". Когда я стал неуклюже записывать телефон, по которому завтра должен был позвонить, он быстро достал карточку, записал на ней телефон и пожелал мне удачи. Очнулся я в общежитии на своей кровати. Рядом сидела соседка из женской комнаты с кружкой воды и зачем-то говорила мне, что я винигрет ел и еще что-то. Оказывается деревянный настил в обратном направлении от военкомата я сам пройти уже не мог. На счастье она оказалась поблизости. Тут я дернулся за записной книжкой. Нашел карточку и спокойно заснул. Утром позвонил брату в Москву и рассказал о своей беде. К моему удивлению он обрадовался и, поздравив меня, сказал, что я могу быть спокоен, поскольку он и за меня тоже отслужил. После пятого класса он поддался на агитацию и уехал учиться в школу юнг на два года, после которой пять лет отслужил рулевым-сигнальщиком и теперь с запозданием продолжал учебу. Подумав, я больше не возвращался к мысли об армии. Первый мой начальник, главный конструктор Д. Г. Кравченко произвел на меня хорошее впечатление сдержанностью, доброжелательностью и тактичностью. Завод, кроме литейки, состоял из деревянных цехов и только строящийся сборочный был кирпичный и высокий. Не успел я толком ознакомиться с производством, как направили на уборку урожая в Кулундинскую степь. Только законченная строительством железнодорожная ветка была спешно сдана. Мы ехали в товарных вагонах. Сидя в дверных проемах и от возбуждения болтая ногами (они болтались вдоль всего состава) мы рисковали вывалиться от постоянных толчков неровного пути. Песни, анекдоты, выпивки, остановки, драки - разное было в дороге. Добрались до пункта назначения и наша группа от БЗМП была направлена в колхоз Михайловского района. Привезли нас на "бригаду" в десяти километрах от центральной усадьбы, где мы и проработали до холодов. По выходным дням полагалась баня в деревне и ночевка в избах. "Бригада" - это деревянное строение со сплошными нарами внутри и столовая в виде навеса возле стерни. Иногда к нам приезжала кинопередвижка. Помню, одна из поварих не запоминала лиц актеров и поэтому не понимала смысла отдельных эпизодов и фильма в целом. Восторг у нее вызывали только любовные сцены. Тут она хлопала себя по ляжкам и кричала: "Ятит твою мать - цалуются!". Местные жители и колхоз были для меня, привыкшего к масштабам Рязанской области, в диковинку. Меньше сотни колхозников, а земли три тысячи гектаров. Табун лошадей в триста голов, огромные бахчи, леса из прекрасных сосен. Жили все равно бедно. Этот год был исключением. Урожай большой и с больших площадей (это было начало целины), платит колхоз и МТС : зерном и деньгами. На зерно - любые дефицитные товары. Местные жители, не привыкшие к таким заработкам, в первую очередь накупили мотоциклов и трещали ими по всем дорогам, хотя других насущных забот было немало. Люди здесь широтой были подстать просторам своей земли. Позже стали прибывать помощники с других мест. Со своими комбайнами и тракторами. Прибыл и украинец, как с картины о запорожцах, полный достоинства с длинными висячими усами. Говорил, что уже заработал 120 тысяч. Закончил косовицу на Украине, погрузился на эшелон, по дороге сняли в Курской области, там закончили уборку и теперь уже здесь, вновь на работе. Работал он неистово, косил сцепом - сразу двумя комбайнами. Если опаздывала машина за зерном, а бункеры полны, он останавливал сцеп, давал сигнал сирены в воздух, предупреждал, что ссыпал оба бункера не землю и продолжал косить. Платили с гектара. Было видно, что весь урожай не вывезти и не сохранить. Кормили нас хорошо, но денег не давали. Поэтому перед моим днем рожденья я договорился с бригадиром, и вечером с солдатами, загрузил на току машину с прицепом повыше, и отправился на элеватор. По пути подъехали к дому обходчика и пошли на переговоры. Быстро заполняли мешки и таскали их в сарай. Пшеницы в кузовах заметно поубавилось. Обходчик отряхнул руки, достал из кармана пачку денег и передал ее мне. Я сунул ее в карман гимнастерки, где она и пролежала до дня рожденья. В тот день , после бани и ночевки в деревне, мы всей группой направились к корчмарю-киргизу на краю деревни. Он с радостью принял толпу человек в двадцать и стал суетиться вокруг боченков. Пачку денег он оценил на глазок,и, не считая ее, сунул под прилавок. Выкатил новый боченок, притащил разную тару и закуски. Пока мы бражничали, он заполнял тару нам в дорогу, видимо по опыту зная, когда мы начнем разбредаться. День был теплый и ясный. После тостов и общего возлияния мы разделились на отдельные компании и, прихватив с собой вина, через бахчи неспешно побрели в сторону бригады. Арбузы были спелые и сладкие, а дыни еще вкуснее. По дороге закусывали дынями, а арбузами только мыли руки. Многие позасыпали на бахче и только к вечеру собрались на "бригаде". Работал я вначале на копнителе в паре с инструкором райисплкома. Он был пожилым человеком и я удивлялся его упорству. Копнитель - это прицеп к комбайну в виде арбы на двух колесах, между которыми поворотная платформа. Когда мы стоим у комбайна спиной к поручням, она в горизонтальном положении, и солому, вылетающую из комбайна , мы подхватываем вилами и равномерно распределяем по всей площадке платформы. Когда же копна готова и мы приближаемся к ряду копен, надо бежать на ее противоположную часть и, держась за поручни, весом своих тел опрокидывать ее, тогда копна сползает на землю. После этого мы бежим опять к комбайну и ставим ее в горизонтальное положение. Так весь день. Казалось бы все просто. Однако самая трудность была в постоянных ветрах. Когда ветер дует в мою сторону, а стоим мы под самым хоботом, то извергаемая из него солома с половой и пылью лезет в рот, в нос, через очки в глаза, в уши, и дышать нечем. Повязанный платок тоже мало помогает. Тут уж ничего не видишь и механически машешь вилами. Когда же комбайн разворачивается и ветер в сторону напарника, тут отдыхаешь и смотришь на его мучения, только временами, превышая голосом грохот узлов и лязг цепей, орешь: "Пошел!" - и мы бежим в конец платформы и сбрасываем копну. После очередного поворота комбайна я еще могу видеть как напарник сморкается, глотает воздух яркокрасными губами на черной от пота и пыли роже, прочищает уши и протирает глаза с белыми кругами вокруг них от очков. Не знаю как инструкторам исполкомов, а конструкторам полезно работать на таких дурацких работах. Занимаясь позже различного рода механизацией, я старался всегда ставить себя на место того, кто будет пользоваться моей техникой.. Или следующая моя работа - прицепщика. Сидишь как пешка на сиденьи плуга, глотаешь пыль и только в конце борозды, через полчаса, а то и больше, нажмешь на крючок, чтобы поднять плуг, а затем опустить. Такого рода работы возникают там, где есть наплевательское отношение к производительности труда, к труженику, к делу вообще. Работа на ДТ-54-тракторе - тоже была нелегкой. За день так надергаешся этих рычагов, что к вечеру руки не сгибаются. Всегда удивлялся тем, кто выдумал такие машины и механизмы. Или сами не испытали их как следует, или у них нет совести. Еще на преддипломной практике в Чимкенте мне впервые пришлось увидеть как ребята в общежитии завода делали себе "мастырки". На блатном языке это значит увильнуть от работы путем нанесения самому себе травм. Прямо над электрической плиткой обжигались участки кожи на руках и ногах - чтобы получить больничные листы. Конечно такие крайние меры вызывали неприязнь. С детства приученный работать и находить в работе настоящий, истинный интерес, я не мог такие действия одобрять. Помню как меня покоробил афоризм - лучше быть стройным лодырем, чем горбатым ударником. Впервые я его услышал от колхозника и воспринял как предательство общего дела. Всех нас старались вырастить стандартными недоумками, обманутыми и обреченными! По возврашении в Барнаул мы застали недостроенный сборчный цех, по всей площади засыпанный пшеницей слоем метра в три. Она была влажной, и надо было ее постоянно лопатить от возгорания. Эта работа продолжалась до тех пор, пока всю пшеницу не вывезли. Незадолго до моего приезда в Барнаул, в городе произошли трагические события. Люди долго не могли успокоиться и все жили под впечатлением тех дней. Отряды стройбата, где по большей части служил народ южный, основательно заполнили город. Было и хулиганство с их стороны. Каждый случай связанный с "черными", раздувался в воображении обывателей до крайних пределов. Многие на рабочем месте, перебирая в голове слухи, думали: "Я тут пашу, а там мою дочь насилуют". В один день остановились станки на Трансмаше, на других заводах, и озверевшие люди с прутьями и цепями, распахнув ворота, высыпали на улицу. Останавливали транспорт, из трамваев вытаскивали солдат и били. С нашего завода никто не выходил. Кладовщица из инструменталки рассказывала, как лежащего прямо на трамвайной остановке сержанта-кавказца били железками по голове до тех пор, пока он не перестал шевелиться. "Молоденький такой паренек, говорила она плача. И значки у него - отличник, разрядник". Один перемахнул через забор и забежал в цех. Его спрятали в кладовке, дрожащего от ужаса. Наехали машины КГБ и МВД, скорая, пожарные, но непоправимое уже произошло и звериные инстинкты были удовлетворены. В отделе я стал девятым по счету сотрудником. Завод пока выпускал старые конструкции прессов, а предстояло осваивать и разрабатывать новые сварные конструкции и линии. Работа меня захватила. Темп жизни, во время учебы в Москве стал для меня привычным и здесь я не хотел его изменять. Там - занятия в техникуме, лекции в институте (успевал слушать) тренировки, чтение, общественная работа, кино, цирк, театр, общение - дни были заполнены. Возвращался с тренировок (в 12 часов лифт отключали) и с трудом поднимался на высокий шестой этаж. Здесь в спортивную среду я вошел сразу. Работа заменила учебу. С самостоятельными занятиями было сложнее. В общественную работу тоже пока не включился. Моими соседями по общежитию стали недавние выпускники ремесленного училища. Все они работали в литейном цехе и грязные были постоянно формовщики стерженьщеки, обрубщики. Живые и любознательные детдомовцы татары, чуваши, мордва - они, казалось, знали все тюркские языки и, когда приходили с базара, рассказывали, что там говорят казахи, горно-алтайцы и другие. Физически недостаточно развитые, ребята на тяжелых работах уставали. Правда зарабатывали больше инженеров. Больше их зарабатывали только возчики на лошадях. Возили они заготовки и детали из цеха в цех, но на каждую ездку составляли наряд - погрузка, разгрузка, транспортировка и за месяц набиралось хорошо. Ребята грязными были потому, что в цехе не было даже душа. Я написал в многотиражку заметку о душе. Художник нарисовал карикатуру, как из его сетки сыплются резолюции. Тем и кончилось. В общежитии умывальники были в неотопляемых коридорах и все промерзали. Умывались утром снегом. Каждый вечер соседи по общежитию засыпали меня массой вопросов и прсьбами что-нибудь разъяснить. Много было языковых проблем. Когда говорить "зачем" и когда "почему"? Или как понимать "изобилие"? Отвечаю, что это когда всего избыток, всего хватает, все есть, чего хочешь. Думают, затем Вакиль говорит: "Тогда старик нам неправильно сказал". Что неправильно? "Он сказал, что все у нас есть, только изобилия не хватает". Так и не разобравшись они стали все называть полюбившимся им словом "изобилие". Через несколько дней переделали его в "избили" Пришли и говорят: "Толич, избили, избивают. Вчера эта форма 25 рублей стоила, а сегодня 15 рублей. Как так? Изобилие?" Избили... Как тут объяснить? С хитрецой спрашивают - почему узбек днем звезды видит, а мы не видим? И смеются над моей растерянностью. К осени следующего года их всех забрали в армию. Жизнь входила в новое русло и складывался новый ее режим. Работа, тренировки в спортзале "Динамо" в секции гимнастики, занятия в городской библиотеке, литературное объединение в редакции краевой молодежной газеты "Сталинская смена" ( как зловеще звучит это теперь) стали заполнять мое время. Одну ночь в неделю я не спал, а до утра занимался за столом в общежитии и шел на работу без всякого утомления. Часто такими ночами я выполнял роль пожарного. Ребята действительно уставали в чаду литейки, копаясь в ямах с формовочной землей. Часто засыпали даже во время работы, пригревшись на этой теплой уютной земле в яме. Любимой шуткой у них было - зацепить сонного краном и поднять. Возвращаясь домой и перекусив кто как (я так и не видел, чтобы кто-то готовил себе еду, хотя плита все время топилась), они за разговорами и засыпали. Курили почти все. Подушки у нас были ватные, и часто, заснув с папироской в зубах, парни эти подушки поджигали. Смотришь - дым идет, а куряка отвернулся и спит. Подхожу, заливаю кружкой воды и опять за свои занятия. Однажды все спали и пажар зашел уже далеко. Проснулись сразу многие от дыма. Все легли на пол под кроватями, шумим: "у кого горит?". Не можем найти источник дыма. Распахнули дверь. Лампочки сквозь дым не светят. Потом оказалсь загорелись валенки на плите и ватная одежда. Но однажды привычная жизнь изменилась. В нашу комнату вселили еще двадцать человек уголовников.Комендант сказал о трудностях с жильем и попросил временно потерпеть. Все были специалисты. Как они говорили сварщики республиканской категории. Большесрочники и зазонники, т.е. имели большие сроки наказания, но работали без конвоя. Кочевали по объектам. Первый день их пребывания еще был сносен. Правда, напились они все, ребят повыкидывали на пол, а сами улеглись на их кроватях, но игры еще не было и выяснения отношений тоже. Впоследствии я проникся уважением к одному из них. Он не рассказывал о себе, но просил собирать и хранить всю корресонденцию, поступающую в общежитие на его имя. Писем приходило много. После их возвращения из командировок мой знакомый первые дни не пил. Прочитывал пачку писем, собранную мной, и садился отвечать. Я не читал получаемых им писем, но случайно выхватывал куски из них, когда он отвечал. Часто письма были на французском и русском языках. Одна корреспондентка писала, что не может привыкнуть к этой "вольной" жизни - "Пишу на профсоюзном собрании говорят одну фальшь...". Закончив писать он говорил мне: "Запомни, никогда не попадай в заключение. Никогда!". Судьбой не дано было выполнить его добрый совет. Специалисты-зеки вдруг пропадали на неделю, а то и на две, а потом возвращались с деньгами и начинался беспробудный гудеж с картами и драками. Денег они зарабатывали много или еще где брали - этого я не знал. Приходишь с работы, а на полу битые бутылки, кровь, кто-то валяется тут же, другие спят, уткнувшись в стол; в своей блевотине, дым, чад, вонь. Ребята их боялись. Обстановка стала напоминать мне жизнь на строительсте МГУ. Когда в 1950 году мой двоюродный брат А. Кочетков, демобилизовавшись, приехал на строительство МГУ, а я приехал к нему в гости в поселок Черемушки и разыскал комнату в бараке, где он поселился, то тут же был забран милиционером в гражданском. Он, не говря ни слова, взял меня за палец, надломив его в суставе, и повел меня в милицию. Всю ночь я провел в отделении, а утром меня выпустили. Оказалось, в комнате, куда я зашел, что-то украли, и милиционеры забирали всех, кто в нее заходил ,для выяснения личности. Никому не приходило в голову выяснить правомочность их действий. Сооружение университета под руководством Берии было образцом крупного строительства тех лет. Университет строился окруженный двумя колеями железной дороги и сетью лагерей. Тысячи предприятий поставляли материалы и оборудование. Позже, работая после окончания Мосстанкина на заводе стройкерамики, я слышал рассказы начальника конструкторского отдела (отбывшего десять лет заключения), как было опасно не вовремя отправить облицовочную плитку и некачественно ее изготовить. Все равно беспорядков на строительстве хватало. Частые аварии, отступления от технологии и нарушения техники безопасности. Лес кранов наверху каркасов требовал четкого управления. Регулировщицы с флажками указывали, кому можно поворачиваться. У каждого крановщика был громкоговоритель, и слышались постоянные перебранки. Иная же крановщица, скучая в ожидании команды, на всю стройку затягивала: "Каким ты был, таким остался..." - песню из вышедшего тогда фильма "Кубанские казаки". Вечером, по дороге в поселок, переходя через зловонную речку-сток (канализации не было) вдоль колючей проволоки лагерей, можно было видеть "кино": на стеклах бараков от внутреннего освещения шевелились тени зеков, занятых расправой с насекомыми на всех ярусах нар. Сцены работы, когда двое с лопатами, а двое с автоматами, на улице не вызывало никаких эмоций. Это было нормой. Контингент, тогда двух поселков - Черемушки и Академгородок, - тоже во многом состоял из бывших зеков и нравы не особенно отличались от лагерных. Уголовщина витала в воздухе. Брат как-то пришел с работы пьяный и, обнаружив кражу рубашки и авторучки, избил соседа по койке Г. и окровавленного поволок в милицию. Милиционерам ничего не оставалось делать, как составить акт об избиении и подготовить материал о заведении уголовного дела. Г., в отличии от брата, опытный рецедивист и хулиган, знал много законов. Били его часто, и для него это было привычно. Повынимает мясо из кастрюль на общей кухне и сидит в комнате, ест его до тех пор, пока не сломают дверь и не побьют. Однажды надул в скрипку своего соседа - надоела. (Сосед, бывало, приходит с работы, берет скрипку и начинает играть и спрашивать, что он играет. Когда не можешь отгадать - невозможно - он начинает объяснять: "Ну как же ты не поймешь, это же "Не счесть алмазов в каменных пещерах!"). Однако же в случае с братом получилась обида. На другой день после избиения меня послали в Елисеевский магазин за провизией для устройства мировой с милицией. Собрали кучу непроверенных облигаций, дали денег и велели на деньги и все выигранное по облигациям накупить съестного. Из магазина я на такси привез две большие плетеные белые корзинки (тогда еще в них упаковывали) провизии и выпивки. Пригласили милицию, и после возлияний акт был торжественно сожжен. Это и показалось Г. обидным. Он вскоре изготовил из резины печать в рамке "Поликлиника при МГУ". Такой простецкий штамп без всяких тонкостей ставили ставили на бюллетене. Этот штамп он и передал брату. Как Г. и рассчитал свою месть, все и произошло. В тарелке с уксусной эссенцией отмокали бланки несданных бюллетеней, а рядом шла переписка с заполненных бюллетеней, где были указаны болезни. Кому в деревню съездить надо - одна мзда, а кому "посачковать" - поменьше. Барак забюллетенил. Г. Завербовался на север и уехал. Брата (не за подделку документов - 3 года, а за растрату суммировали все расходы) посадили на 10 лет. В это событие вмешалось и женское коварство. Брат Сашка, по деревенски Шурка, влюбился в москвичку. Их присылали на уборку сена к нам на рязанщину. Она, красивая ,с товарками укладывала копны и удивлялась какие они большие и думала, что это стога. Он -красвец с черным чубом -с шиком на конных граблях подбирал валки для них. Расстались влюбленными и встретились в Москве, когда он заехал к ней лихим моряком по пути на побывку. Она уже замужем за офицером из военной академии. Он не может пропустить занятия и началась тряска ревности троих влюбленных. Когда возникла угроза ареста, милиционеры велели ему куда-то переехать и его не будут искать. Свои ведь ребята - вместе пили на "бюллетени". Он тем временем влюбился в другую и переехал к ней в Академгородок. Помогли выправить новый паспорт, трудовую книжку и он на другой высотке монтирует лифты. Случилось, его прежняя любовь увидела их ,счастливых, на пляже и донесла. Во время обыска Вале, так звали его новую любовь, чудом удалось на плите между кастрюль сжечь его паспорт. Посадили бы и тех, кто помог его сделать. Она же их спасала, как и они его. Забирала его совсем другая милиция. Теперь же к нам в бараки приходили студентки МГУ для выполнения общественных нагрузок, т.е. проведения политинформаций. Рассказы о палаче Маккартуре и войне в Корее особенно никого не волновали, и слушатели, лежа на койках, больше глазели на студенточек, чистеньких и застенчивых. В центральном парке культуры и отдыха имени Горького, где мы часто проводили свободное время, к закрытию, когда по трансляции Утесов с дочерью пели - "До свиданья, до свиданья...Что пожелать мне вам на прощанье... дорогие москвичи", - начинались облавы. Обычно проводилась поголовная проверка документов. В "Зеленом театре" на огромной открытой сцене шли постановки Большого. Знаменитая Уланова исполняла партию в "Красном маке" и другие. Я тогда впервые понял, какой тяжелейший труд у дирижеров. Разгоряченые на открытом воздухе, они часто простужались, и из-за этого бывали отмены спектаклей. Денег у нас ,учащихся не было, и мы старались проникнуть без билета. Заборы освещались и дежурные милиционеры вылавливали ребятню и препровождали к выходу. Удивляла меня культура московской милиции. Ведь ни разу я не получил пинка ногой в зад. Однако способ был найден. В дальнем углу театра был туалет. Надо было пролезть в него через вентиляционную трубу с крыши, выпросить билет у галантного мужчины, что запомнился милиционеру и с его билетом идти на скамейку. Так в 1951 г. мне удалось посмотреть все спектакли ГАБТ в "Зеленом театре". Шпаны в парке было много. Особенно с примыкающих к нему Воробьевых, теперь Ленинских гор, сплошь застроенных деревянными домами. Самым неприятным ощущением осталась в душе подозрительность людей. Подходишь к мороженице, а женщины начинают прижимать к себе сумки, мужчины бросают неприязненные взгляды. Как тут убедишь, что это унизительно для молодого человека. На танцплощадке массовики-затейники выстраивали публику по парам во главе с опытными танцорами, и по команде мы начинали передвигаться в танцах. Под аккомпанимент баяна или духового оркестра. Основными были все "па-де". Па-де-грас, па-де-патенер, па-де-спань, па-де-катр, а самым веселым был краковяк. Тут пыль поднималась в сухую погоду, хоть землю и поливали. Вальс, танго, в порядке исключения, фокстрот - были только на танцверанде за входной билет В дорогих заведениях сидели люди с деньгами, военные и восточные кутилы с развеселыми и счастливыми дамами. Яркий свет и смех заполняли все залы этих ресторанов, шашлычных и кафе. По газонам и лужайкам на подстилках, газетах и просто на траве сидели компании. Отпечатывали бутылки с напитками и закусывали пирожками или принесенными с собой прдуктами. Пьянство власть не беспокоило. Все это было. Теперь мы в Уфе. ...Уфимская пересылка - это целый город. Баня сплошь из душевых сеток на потолке. У входа дают кусочек мыла размером с сахарный. Измылишь его и к цирулю-брадобрею. Сидишь голый на табурете с распаренной щетиной. Зловещего вида уголовник мгновенно обмахивает тебе лицо опасной бритвой и щетину на ней стирает быстрыми движениями о плечи рядом с шеей. Неприятное ощущение для новичков. На бане, у входа, большой лозунг красными буквами: "Кровь за кровь" - это напоминание о восстановлении смертной казни за убийство. Большой развод после бани. Меня ведут за целый квартал в корпус новой постройки, в одиночную камеру. Обычно камеры, где меняется народ, исписаны всем, чем только можно нанести надпись. Моя была чистая. Позже, по другим признакам, я понял, что попал в "крытую" - тюрьму, где отбывают одиночное заключение. Прогулочные дворы - большие и малые -с деревянными заборами. На четыре двора одна вышка. Охранник на ней перевертывает песочные часы и гуляй, пока песок не высыпется. Разглядываю надписи на заборах. Обычно кто-то кого-то ищет, сообщает свой маршрут или судьбу. Одна надпись меня развеселила. Неизвестный сообщал: "Я жеву ни харашо не плоха в среднем". Молодец, подумал я, устроился. Широко распространены подобные надписи в местах, где люди подвержены душевной тоске, вынужденному ожиданию или другому томлению. Обилие их существует в местах работы солдат перед дембелем, в туалетах, в райкомах комсомола, перед получением выговоров или билетов, в местах скопления туристов, на вокзалах и в других подобных местах. Через неделю я нарушил правила - отогнул краешек листового железа на козырьке, закрывающем окно. Хотелось посмотреть с высоты четвертого этажа на окружающее. Перед глазами оказалось пространство, утыканное вышками, и как соты - прогулочные дворы и дворики для одиночек. Все были заполнены заключенными. Конец сентября не отличался теплом, публика была одета весьма пестро. Я высматривал своих друзей. Тех , кто шел со мной по одному делу. Авось окажутся тут же. Где они, мне было неизвестно. Возможность их ареста мне была очевидна, но пути передвижения арестованных ведомы не нам. В прогулочном дворе с любопытством рассматриваю толстого вальяжного мужчину - на нем грязная тениска- сетка и соломенная шляпа. Представляю, как его забрали прямо с пляжа в Гурзуфе или в Гаграх. Рядом с ним доходяга в фуфайке на голое тело и много разных личностей, судьбу и характер которых мне занятно было представлять и сопоставлять. Увлеченный своими наблюдениями, я не слышал, как надзиратель вошел в камеру пресечь нарушение. Умеют они однако без грохота открывать двери. Рывок за ногу. Я слетел с тумбочки и растянулся на полу. Он указал большим гаечным ключем на вещмешок и на дверь. Я взял мешок и пошел к двери. Идем длинным коридором. Руки назад, мешок на плече. Вдруг в спине резкая боль - "Семь раз, п..., понял?". Позвоночник заныл. Удар в почку и опять: "Семь раз, п..., понял?". Это у него такая присказка. Обернулся. И тут окрик - "Не оборачиваться, лицом к стене!". Повернулся к стене. "Руки! Вверх руки!". Откинул пустой мешок на спину и руками уперся в стену. Он постоял некоторое время и сказал:пошли. Шли двором, прошли баню и стали подниматься на третий этаж, но уже в тюрьму старую, екатерининской постройки с высокими этажами. Он запустил меня в камеру человек на шестьдесят. Двухэтажные нары, окна не застекленные, и опять я один. Тишина. Никто не приходит и не вызывает. Изучаю камеру. Надписи на стенах и вокруг глубоких окон, подоконники чуть выше второго яруса нар. Подоконники так глубоки, что лежа во весь рост только и достаешь козырек, стены толстенные. Здесь козырьки сплошь, как шерстью собака, обросли хвостами и головами от хамсы. По всему ощущается страшная скученность людей, бывшая в этой камере. Щели между досками верхних нар тщательно заклеены снизу полосками газет, чтобы сверху не сыпались в глаза лежащим ниже крошки махорки и мусор. Веник, параша, две скамейки, бак и стол с разбросанными фишками домино. Приближался мой день рождения - первое октября. Временами становилось грустно, и как-то в таком настроении я добавил свою надпись спичкой по мягкой побелке оконной стенки. Вспомнил японскую танку "Увольняют" и нацарапал: "На тонкий лист бумаги нажмут печатью слегка, а раздавят как червяка". Нас же увольняли не с работы, а из жизни. 23 года, а что успел сделать?