Малый круг - [51]

Наташа вернулась с новостью: прибыли бульдозеры, чтобы рыть второй котлован под водохранилище для гидроэлектростанции. Наташа проговорила это тревожно. Смородина ответила ей сумрачным, злым взглядом.

— Ну и что? — не понял Петя.

Ответом ему было молчание. Петя подумал, что угодил в семейку каких-то ведьм.

— Двенадцать лет назад, еще до рождения Смородины, тоже вырыли котлован под водохранилище, — объяснила Наташа после завтрака.

— Ну и что? — снова не понял Петя.

— Видишь, какой образовался овраг? Значит, они хотят еще один овраг?

— Кто они? — разозлился Петя, во всем уважающий конкретность.

— Мы, — сказала Наташа, — мы хотим, мы!

— Ну мы-то с тобой ничего не хотим, — заметил Петя.

— В том-то и беда, — подала голос Смородина, — ничего не хотя, вы выбираете для себя худшее!

— Да что мне, взорвать, что ли, эти бульдозеры? — разозлился Петя.

Смородина промолчала, и Петя понял, что такой вариант не кажется ей сумасшедшим.

— Так ведь другие пришлют, а меня в тюрьму посадят, — пробормотал он.

Второе задание было объявлено Пете за ужином. Ему надлежало спуститься на дно оврага к ручью и принести кувшинку.

На крыльце Наташа прижалась к нему.

— Из-за этих бульдозеров, — прошептала она, — все изменилось к худшему, она как с ума сошла. Будь осторожен, я не знаю, что она придумала… Что происходит там, — кивнула в сторону деревни, — почему-то должно отражаться на мне, а теперь, стало быть, и на тебе. Ей дана большая сила, но до сих пор она ей не пользовалась, наверное, есть запрет, который сильнее ее. А от тоски она мучает близких! На всякий случай возьми вот это, — сунула Пете в руку клеенчатую ленточку с веревочными висюльками.

— Что это?

— Такая штучка, ей ее надели в роддоме, когда она родилась, ну, что она моя дочь. Возьми, умоляю тебя.

— Да зачем?

— Возьми, не знаю!

Наташа закрыла дверь. Петя остался один. Да, Смородина была дочерью Наташи, но кровь отца была в ней сильнее. «Что бы там ни говорили, а по жизни все-таки ведет кровь отца, — подумал Петя. — Что за странный тип был ее отец?»

Ему вдруг захотелось бежать отсюда куда глаза глядят. Добра от затеи с кувшинкой Петя не ждал. Но сильнее желания бежать была жалость к Наташе. «Вероятно, не следует, — подумал Петя, — жалеть человека, когда над ним тяготеют всего лишь собственные его пороки, будь то пьянство, распутство или жадность. Жалеть надо, когда над ним тяготеет нечто невластное — фатум, рок». Над Наташей рок тяготел в образе Смородины. И Петя был готов проститься с жизнью за жалость к Наташе, хотя, конечно, это было не вполне разумно: умри он, кто будет жалеть Наташу? Но в данный момент Петя об этом не думал.

Поэтому его не очень испугали гнилые фосфоресцирующие деревья, вопли ночных птиц, зловещее лунное мерцание на дне оврага. Ручей действительно был. В одном месте даже образовывал что-то, напоминающее заводь. Там росли кувшинки, похожие на сжатые детские кулачки.

Петя протянул руку, потерял равновесие и тут же ухнул в воду, пошел на дно, словно к ногам привязали якорь. Он, вне всяких сомнений, тонул, но при этом почему-то дышал. До тех пор пока едкая черная гадость не залепила ему нос, рот, глаза. Ослепший, с обожженными легкими, Петя рванулся было наверх, но спасения от черной гадости не было. Теперь он знал, что испытывает утопающий, закапываемый в землю живьем. И еще, задыхаясь, Петя определил, что за черная гадость жгла ему глаза и легкие. То было машинное масло, с которым он имел дело почти всю свою сознательную жизнь, которое заставляло так мягко, легко ходить в двигателях шатуны и коленвалы. «Что ж, на человеческий организм оно оказывает обратное действие!» — подумал Петя и потерял сознание.

Но ненадолго. Вдруг вода вокруг прояснилась, Петя снова задышал. Прямо перед ним возникло невообразимое водночешуйчатое рыло морского царя.

«Как же ты мог, как посмел, как у тебя хватило ума слить в океан масло?» — беззвучные слова царя входили в мозг Пети раскаленной иглой.

«Так не в наших же терводах, — вяло пробормотал Петя, — там еще два панамских сухогруза проходили, японский танкер с течью буксировали… Знаешь, как они наследили! Что там мое несчастное масло? Я себя не оправдываю, это было чудовищно, но я тогда не думал об этом. То есть я не знал, что об этом надо думать… Чужие же воды! Кто знал, что пробьет отстойник? И как, спрашивается, избавиться от ненужного масла в открытом океане? Не везти же в порт? Таможенники подумают, что там контрабанда… Конечно, это чудовищно, но… кто виноват, — спросил шепотом, — что мы так несовершенны? Что изо дня в день рубим сук, на котором сидим? Не… вы ли сами, не сама ли природа? Если зачем-то так вознесла нас, а теперь идет под заклание, чтобы отомстить за нас… нашим детям? Но все равно мне нет оправдания, ты прав, царь, казни!»

«Нет оправдания?» — то ли вопросительно, то ли утвердительно переспросил царь.

«Разве только, — Петя извлек из кармана сморщенную клеенчатую ленточку. — Все живое рождается на свет одинаково беспомощным и ничтожным. Все одинаково хотят жить. И одинаково кричат, когда больно. Но если бы жестокость в мире исправлялась еще большей жестокостью, на земле давно бы ничего не осталось, а уж людей-то в первую очередь… Более жестоких существ в природе попросту не…»