Малый круг - [28]

Выехали на улицу. Анюта рассмеялась, чмокнула Андрея в щеку.

— Умница! Всегда слушайся меня, и все будет в порядке! Как здорово! Мы едем за город.

— Можно было взять с собой Дельту, — сказал Володя, — она бы не помешала, правда?

— Конечно, — рассеянно ответил Андрей.

Володя с негодованием посмотрел на Анюту. Дескать, что я говорил!

Анюта смотрела в окно.

Андрей смотрел на Анюту и думал, что же такое в голубой коробке?..

До мелочей, до выбоин на асфальте была известна Андрею дорога на дачу. Раньше она даровала покой и радость. Так приятно было смотреть на мелькающие за окном деревья, столбы и перекрестки! Душой отдыхал Андрей от школьно-городских тревог и волнений. Здесь, в машине, начинался его мир. Здесь он приводил в порядок мечты и мысли.

Нынче же тревога висела в машине облаком. Мельчайшие ее игольчатые частицы, казалось, проникали в кровь, струились по венам, оседали льдистыми кристалликами под ногтями. Андрей дышал на ногти, стараясь растопить лед, потирал в волнении руки, разогревая кровь.

Впоследствии Андрей научился справляться с внезапными приступами тревоги, в конце концов даже начал извлекать из них прямую выгоду. Тревога стала его ясновидением. Как светофор, она сигнализировала: «Сбавь скорость! Оглядись! Внимательно оглядись!» Тревога предостерегала, охраняла. Так, например, Андрей пугался, когда ему слишком уж везло, потому что был согласен с древними греками, которые, как известно, считали, что чрезмерный избыток в одном направлении приводит к насильственному изменению в другом, противоположном. По их мнению, люди, ставшие чрезмерно богатыми или же заполучившие чрезмерную власть, подвергаются особой опасности впасть в крайнюю нищету и зависимость. Богатство лидийского царя Креза для древних греков не было причиной его падения, но они полагали: для умного наблюдателя — это симптом, что в его жизни что-то произошло, нарушилось, и это «что-то», вероятно, приведет его к падению.

Сколько бед миновало Андрея! Время, само всемогущее время как бы протянуло ему руку дружбы. Спокоен и безмятежен был его человеческий век. Лишь в редкие мгновения бунта против этой безмятежности Андрей впадал в отчаянье. Не ограбил ли он сам себя? Не обломал ли сознательно крону, превратившись в голый столб, на который даже воробью не сесть, не зацепиться. Не за что… Сколько, сколько всего могло с ним быть, но не было! Не было… Тревога предупреждала, а Андрей старался не спорить с тревогой. И бунтовал-то скорее из любопытства, как хозяин, уверенный в прочности своих ворот, все же иногда проверяет их крепким ударом сапога. Не с целью действительно проверить, а лишь почувствовать удовлетворение…

Зато как легко было во всем остальном! Все, что задумывал, осуществлялось. Жизнь была податливой, как пластилин. Только верь, верь тревоге! А несбывшееся… Несбывшееся забывалось.

С годами Андрей перестал бунтовать даже и из любопытства. Чувство тревоги с годами так сильно развилось, что Андрей стал улавливать особенный запах тревоги, исходящий от людей, которым предстоят испытания. Это был странный холодный запах слез, бессонницы, седеющих волос, ночи — глухой, безнадежной… Странность запаха была в том, что исходил он от внешне совершенно благополучных людей. Мысленно Андрей роднил их с безумным архитектором, который когда-то заглянул к отцу на огонек. Андрей с жалостью смотрел на этих людей, пытался как-то их предостеречь, но люди, особенно в моменты благополучия, редко внимают предостережениям.

Тогда, в машине, стремительно летящей по направлению к даче, Андрея посетила первая в жизни тревога.

Золотоглазая Анюта была средоточием тревоги, от нее исходил специфический холод. От нее и от коробки, лежащей у нее на коленях. «Анюта ни разу не сказала, что любит меня, — подумал Андрей, — глаза ее всегда темны, а губы равнодушны!»-

Тревога нашептывала, что зря, зря, зря затеял он эту поездку, что беда, беда, беда пятым пассажиром едет в машине. «Поворачивай. Так будет спокойнее…» — шептала тревога, но Андрей не послушался.

— Анюта! — наклонился Андрей. — Ты меня любишь?

— Что-что? — громко переспросила Анюта, так, что даже шофер обернулся. — Что я?

— Ничего, — с досадой ответил Андрей.

Позади осталась Москва. На тихое дачное шоссе свернули, где почти не ездили машины, где тополиный пух сплетал в воздухе кружева.

Свежий лесной ветер мало-помалу разогнал облако, развеял очертания беды.

А вот наконец и дача. Ласковый сторож кивает головой, открывает ворота. Каким жутким кажется Андрею это безличное доброе покачивание. Беда, беда вновь расставляет вокруг свои знаки!

— Все в порядке… — улыбается сторож. — Завтра привезут навоз, я займусь огородом. Теперь у нас две новые грядки клубники и яблоньки…

…Володя и Анюта с интересом разглядывали дачу — маленький кирпичный замок на зеленой траве, с верандочками и башенками, с диковинным наклонным окном наверху.

— Я думал, так может быть только в Англии, — сказал Володя.

Солнце светило в наклонное окно. Окно пылало. Словно с горки съезжало с него солнце — играючи, весело. Куда тяжелее оно будет съезжать на закате — каленое, круглое, красное. Ярило — самое подходящее определение для закатного солнца.