Малыш и река - [18]
Вся деревня была растрогана. Женщины сморкались в платки, мужчины вытирали глаза, мэр чихнул. А девушки хором выкрикнули:
— Дедушка Савиньен, выходите к нам…
Голоса девушек, нежные и певучие, растопили сердце деда Савиньена, и все поняли, что сейчас он выйдет к зрителям.
Занавес зашевелился, появилась продолговатая лысая голова. Вокруг блестящей макушки сиял венчик прекрасных седых волос, смешавшихся с волнистой, белой как снег бородой. Глаза были светлые и чистые. Когда старик тяжело выпрямился, три сотни лиц заулыбались.
На нем был старый редингот, шея повязана платком. Было видно, что он очень беден и терпелив.
Так беден и так терпелив, что когда, просто и учтиво, он вышел из-за кулис, вся деревня уважительно замолчала. Он не улыбался, то есть не старался понравиться, но черты его старого лица светились душевной чистотой.
Когда он вышел, стали слышны чьи-то рыдания, доносившиеся с нижних веток вяза.
Все головы повернулись в ту сторону. И обнаружили Гатцо. Сидя на ветке, он плакал в три ручья. Плакал с какой-то яростью на самого себя. На глазах у трех сотен благоразумных голов, удивленно смотревших наверх, ему было стыдно плакать. Но он плакал, несмотря ни на что. А внизу оторопевший дед Савиньен безмолвно смотрел на него: было уму непостижимо, как пропавший ребенок мог вдруг свалиться с неба.
— Спускайся вниз, малыш, — кричали женщины. — Мы дадим тебе горячего вина.
Дед молчал, от волнения лишившись дара речи, он только непрерывно смотрел на внука, ноги которого свисали с веток. И Гатцо, весь в слезах, тоже смотрел на него сверху.
У дерева полукругом стояли именитые особы: мэр, кюре, нотариус, доктор. Они улыбались мальчику и звали его спуститься. Что он и сделал.
— Осторожнее, — заботливо говорили бабушки, — не сломай себе шею, маленький безумец.
А мужчины, качая головами, поздравляли деда Савиньена.
— Смотрите, — говорили они, — как он ловко лазит. А легкий-то, ни дать ни взять белка.
Когда Гатцо, соскользнув по стволу, спрыгнул на землю перед мэром, все облегченно вздохнули.
Кстати, мэр был добрым, звали его Матье Варий. Другого такого мэра не было в этих местах. Поэтому никто не удивился, когда он, повернувшись к толпе, дружески сказал:
— Всех угощаю горячим вином.
Шепот удовлетворения пробежал среди трех сотен душ.
А мэр продолжал:
— В дорогу, дети мои! Пойдем по порядку: сначала малыши, затем девушки, после девушек женщины и в завершение — народные избиратели.
Полицейский оживился и, напустив на себя важный вид, поднял барабан.
Мэр пошел за ним следом. Справа от него — дед Савиньен. Слева — Гатцо, уже успокоившийся. Каждого он держал за руку. За ними шеренгой шествовали именитые особы: кюре, нотариус, доктор, мореплаватель и почтмейстер. Затем шли деревенские жители. В первых рядах вышагивала зеленоглазая Гиацинта, серьезно глядя перед собой. Старики завершали процессию.
Полицейский легонько бил в барабан. Несмотря на преклонный возраст, он бодро отбивал марш барабанными палочками. И, следуя ритму марша, все невольно пошли вприпрыжку.
Так все они с сияющими лицами прошагали мимо меня, девушки, обнявшись и раскачиваясь, напевали от радости.
— Полвека у нас не было такого праздника! — говорили старушки.
Старики одобрительно кивали головами. Молодежь смеялась, сама не зная чему. Когда все прошли мимо, я увидел собаку. Последняя в кортеже, нисколько этим не расстроенная, она семенила, уткнувшись носом в пятки идущих впереди людей. В зубах у нее торчала кружка.
Когда пробежала и она, я остался один. Никто меня не заметил, даже Гатцо. Он с уважением держал руку мэра и, казалось, был тронут этой честью. Видел ли он меня? Он прошел мимо, ничего не замечая вокруг, ведь он был героем дня. Но я-то видел его и любил. Сердце мое разрывалось от горя, на глаза навернулись слезы.
О празднике больше ничто не напоминало, кроме опустевших школьных скамеек, маленького кукольного театра и осла на полотняном занавесе.
Один за другим на ветках вяза погасли фонари. По молочному цвету неба я догадался, что луна скоро спрячется за холмы.
Я чувствовал себя одиноким и несчастным и не знал, что мне теперь делать.
За опустевшим театром кто-то забыл погасить свечу. Она горела, мерцая, и невидимый свет ее пламени сиял над легкой крышей театра слабым таинственным ореолом.
Вскоре свеча меня заворожила.
Мне захотелось подойти к ней поближе, как вдруг у театра появился высокий худой человек. Он возвышался над театральной крышей и, равнодушно опершись на стойки маленького сооружения, внимательно осматривал все закоулки площади.
Он меня увидел. Это был Баргабо! Он не двинулся с места. Тогда я бросился бежать.
Одиночество Паскалé
Не знаю толком, как я добежал до стоящей на якоре лодки. Пока я бежал, а может быть, шел, я ничего не чувствовал. Но необычайная тишина прибрежных вод еще больше обострила мое одиночество.
Ни плеска в озере, ни звука в воздухе. Вода отливала свинцовым блеском. Покров тумана опускался на печальный пейзаж, в камышах одиноко мерцала звезда. Луна ушла своим вековечным путем сиять в иные миры. В дремлющих водах реки темный силуэт острова напоминал лодку. Смотреть на остров было так страшно, что я не осмелился остаться на берегу. Подняв якорь и опираясь на тяжелый шест, я оттолкнулся от суши.
