Малыш - [51]

Он сразу умолк, заметив, что дочь слушает его. Но он продолжал хохотать, и, уже спустившись с лестницы, мы все еще слышали его громкий смех, сотрясавший перила лестницы.

— Ну, как ты находишь их? — спросил Жак, как только мы очутились на улице.

— Дорогой мой, господин Лалуэт очень безобразен, а мадемуазель Пьерот очаровательна.

— Не правда ли?! — воскликнул бедный влюбленный с такой живостью, что я не мог удержаться от смеха.

— Ну, Жак, ты себя выдал, — сказал я, беря его за руку.

В этот вечер мы с ним долго гуляли по набережным. У наших ног тихая темная река отражала тысячи звезд, похожих на рассыпанный жемчуг. Скрипели якорные канаты больших судов. Так приятно было не спеша бродить в полумраке, слушая Жака, говорившего мне о своей любви… Он любил всей душой, но его не любили; он прекрасно знал, что его не любят.

— Так она, наверно, любит кого-нибудь другого, Жак.

— Нет, Даниэль, я не думаю, чтобы до сегодняшнего вечера она кого-нибудь любила.

— До сегодняшнего вечера! Жак, что ты хочешь этим сказать?

— Да то, что тебя все любят, Даниэль, и она тоже может тебя полюбить…

Бедный, милый Жак! Нужно было слышать, каким грустным и покорным тоном он говорил это. Чтобы успокоить его, я громче расхохотался, громче, может быть, даже, чем хотел.

— Черт возьми, какие у тебя фантазии!.. Неужели же я так неотразим, и разве мадемуазель Пьерот так легко воспламеняется?.. Нет, нет, успокойся, Мама Жак: мадемуазель Пьерот так же мало интересует меня, как и я ее. Не меня тебе бояться, во всяком случае.

Я говорил вполне искренне: мадемуазель Пьерот не существовала для меня… Другое дело — Чёрные глаза!

Глава VII КРАСНАЯ РОЗА И ЧЁРНЫЕ ГЛАЗА

После первого посещения бывшей фирмы Лалуэт я некоторое время не возвращался туда. Но Жак продолжал свои воскресные паломничества и всякий раз придумывал для своего галстука какую-нибудь новую обольстительную форму банта. Галстук Жака представлял собою целую поэму, поэму пылкой и в то же время сдержанной любви, нечто вроде восточного селяма,[46] один из тех эмблематических букетов, которые турецкие аги[47] преподносят своим возлюбленным, искусно выражая подбором цветов оттенки страсти.

Если б я был женщиной, то галстук Жака с его бесконечно разнообразными бантами тронул бы меня больше всяких объяснений в любви. Но должен вам сказать, что женщины в этом ровно ничего не смыслят… Каждое воскресенье, перед уходом, бедный влюбленный всегда обращался ко мне с вопросом:

— Я иду туда, Даниэль… Ты пойдешь? На что я неизменно отвечал:

— Нет, Жак, я работаю.

Он быстро удалялся, а я оставался один, совсем один, склонённый над рабочим столом.

Я определенно и твердо решил не ходить больше к Пьеротам: я боялся встречи с Чёрными глазами. Я говорил себе: «Если ты их увидишь — ты погиб», и я не хотел их видеть. Но они не выходили у меня из головы, эти демонические Чёрные глаза. Они мерещились мне повсюду; я думал о них постоянно — во время работы, ночью, во сне. На всех моих тетрадях вы могли бы увидеть нарисованные пером большие глаза с длинными ресницами… Это было какое-то наваждение!

Ах, когда Мама Жак с сияющими от удовольствия глазами, в завязанном по-новому галстуке, отправлялся, весело подпрыгивая, в Сомонский пассаж, один бог знает, как хотелось мне броситься вслед за ним по лестнице и закричать ему: «Подожди меня!» Но нет! Какой-то внутренний голос говорил мне, что я дурно поступлю, если пойду туда, и у меня хватало мужества оставаться за своим рабочим столом и спокойно отвечать Жаку: «Нет, благодарю тебя, Жак, я буду работать».

Так длилось некоторое время. В конце концов с помощью Музы мне, вероятно, удалось бы изгнать из головы мысль о Чёрных глазах, но, к несчастью, я имел неосторожность увидеться с ними ещё раз… И это меня погубило. Я потерял и сердце, и голову. Вот при каких обстоятельствах это было.

После откровенного разговора со мной на берегу реки Мама Жак больше ничего не говорил мне о своей любви, но по его виду я прекрасно понимал, что всё шло не так, как ему хотелось бы… По воскресеньям, возвращаясь от Пьеротов, он бывал всегда очень грустен. По ночам я слышал, как он тяжело вздыхал. Если я его спрашивал: «Что с тобой, Жак?» — он резко отвечал: «Ничего». Но по одному его тону я понимал, что с ним что-то происходит. Он, такой добрый и терпеливый, теперь часто бывал раздражителен, а иногда смотрел на меня так, точно мы были с ним в ссоре. Я догадывался, конечно, что под этим скрывалось какое-то большое сердечное горе, но так как Жак упорно молчал, то я не смел заговорить с ним об этом. Однако в одно из воскресений, когда он вернулся домой еще более мрачный, чем обыкновенно, я решил выяснить положение дела.

— Послушай, Жак, что с тобой? — спросил я, взяв его за руку. — Разве твои шансы там плохи?..

— Да, плохи… — ответил бедный малый разочарованным тоном.

— Но все-таки в чем же дело? Может быть, Пьерот что-нибудь заметил? Мешает вам любить друг друга?!

— О, нет, Даниэль, Пьерот ничему не мешает… Но она меня не любит и не полюбит никогда.

— Что за фантазия, Жак! Как можешь ты знать, что она никогда тебя не полюбит?.. Разве ты признавался ей в своей любви?.. Ведь нет?.. Но тогда…