Мальва-девственник - [5]

Рабочие увезли брезент и леса, а Мони остался в ее комнатушке, он оставлял Мэме утром, чтобы трудиться на новой стройке. Тогда и случилось несчастье: на него упала балка, а вслед за нею огромная свинцовая глыба, ноги были переломаны, их пришлось ампутировать. По возвращении из больницы Мэме взяла его в свою комнатушку, он лежал, распростершись на кровати, они занимались любовью с прежним пылом. Не в силах передвигаться, Мони начал рисовать морские пейзажи и закаты. Поскольку Мони получил после несчастного случая большую компенсацию и ему была обеспечена пожизненная пенсия, он решил повезти Мэме в Алжир, чтобы представить ее родителям. Перед поездкой они зажарили золотую рыбку, бедненького Пополя, на которого Мэме больше не могла глядеть, завернули его в фольгу и спустили в унитаз.

Мэме вернулась из Алжира, огорошенная путешествием на самолете: она ела на высоте тысячи метров над землей, и все было горячим, и в пакетике имелась горчица, и вода в стаканчиках, и все это бесплатно. На снимках, которые она привезла, Мэмэ была вместе с Мони в семейной касбе: она позировала в национальном костюме, сидя верхом на осле. Вернулась не одна, но с большой печалью в глубине сердца: она знала, что однажды Мони ее оставит, несмотря на то, что у него нет ног; в Алжире у него с детства была невеста, к которой он скоро вернется. Уверенность в расставании всё переменила. От волнения Мэме спряталась поплакать, когда заметила, что Мони чистит зубы ее щеткой, для нее это было главным знаком любви, она не понимала, почему Мони бросает ее. Через месяц он снова сел в самолет, и она никогда больше не получала от него вестей.

Однажды утром, раскрыв ставни, Мэме не увидела гераней и гортензий, их ночью украли. В тот же вечер с ней случился удар. Соседка вызвала врача, кровь в венах Мэме билась так сильно, что сломался тонометр. Ее отвезли в больницу. Были летние каникулы, не нашлось никого, кто мог бы ее навестить. Она сказала медсестрам, что одна из съемщиц в ее дворе была звездой мюзик-холла и обязательно навестит ее, как только начнется сезон, медсестры ей не поверили.

Эта женщина — З.[8] — навестила ее в Отель-Дьё[9]. Она принесла ей браслет. Мэме лежала в отдельной палате с телевизором. Чувствовала она себя хорошо, немного похудела, больше не ела жирного и сладкого. Она скучала по своей кошке, Григри, которую взяла к себе соседка. Цветную фотографию кошки она хранила на ночном столике. 3. навещала ее много недель подряд, потом она должна была уехать на гастроли. Вернувшись, она узнала, что у Мэме был еще один удар и ее перевели в Сальпетриер. Половина тела была парализована. Поскольку в той половине находился и речевой центр мозга, говорить Мэме не могла. Она лежала в общей палате корпуса нервных болезней, пристегнутая ремнями под белым покрывалом с зеленой каемкой к кровати-гробу. Увидев меня, она начала плакать и тереть мою руку. По зонду сразу же побежала струйка мочи. Ее сын Жожо, склонившись, говорил с ней, как с ребенком. У нее украли часы и халат. 3. надела ей новые часы на запястье и вынула из пластикового пакета все свои косметические принадлежности, за которыми специально зашла перед этим в гримерную. Она намазала ей губы помадой и накрасила веки. Я протянул Мэме карманное зеркальце с благостным рисунком, чтобы она могла на себя посмотреть. Она повторяла: да, да, да, да, да… на разные лады, будто длинную жалобу, то соглашаясь, то протестуя. Больше она не могла произнести ни одного слова. Мы протянули ей доску с мелком, и она попыталась с трудом начертить три палочки. Все мы в комнате замерли в ожидании, что эта женщина что-то сообщит, но должны были забрать доску, так как ее рука падала от усталости.

3. ее больше не видела. Через приятеля, работавшего в Сальпетриер, у нас был доступ к больничному дневнику, мы знали, что Мэме не может выздороветь, что она никогда не заговорит и не начнет двигаться, но может много лет вести растительный образ жизни. Ее снова перевели, теперь в заведение для стариков-калек и душевнобольных в пригороде, где больше ее никто не навещал. В субботу, когда обременительным больным выдают «коктейль», дарующий им долгожданную свободу, Мэме отправилась в мир иной. 3. не пошла на похороны, но Мэме больше не покидала ее снов. 3. с такой легкостью изображала весь мир, и стариков, и детей, но, несмотря на все старания, ей так и не удалось изобразить Мэме.

Волшебная бумага

Когда я увидел Фернана, приехавшего в Рио, он был похож на привидение, вместе с ним был поклонник. Я обмолвился ему об этом, и он мое предположение опроверг: никакой это не поклонник, а просто друг, собутыльник. Стало быть, первая фраза лжива во многом: в том, что Фернан похож на привидение, не было сомнений, можно было сказать, что он мертвенно бледен или обессилен, если бы я не устал от этих слов, я бы мог сказать также, что он желтого цвета, если б меньше его любил. Я не ждал его, я дал ему местный номер просто так, не думая, что он им воспользуется, и вот его голос звучит совсем близко: я тут, на острове. Ибо здесь скрывается первый обман: можно подумать, что Рио — это Рио-де-Жанейро в Бразилии, тогда как это название деревеньки на острове Эльба. Я спросил его: но где именно на острове? Он отвечает: не знаю. Я говорю: в каком порту? Он мне: я сел на корабль в Италии. Я отвечаю: это-то понятно, но где именно ты сошел, я должен знать, чтобы понять, где тебя встретить, в Портоферрайо, в Порто-Адзурро, в Рио-Марина? Он говорит: пойду спрошу, сейчас перезвоню тебе. Мы едем за ним в Портоферрайо. Он на солнцепеке сидит в порту, устроившись на сумках, тогда-то и вспыхивает в первый раз, по другую сторону бокового стекла подающего задом автомобиля, матовая белизна былых эпох на его лице, явленном, будто на негативном оттиске. Зато лицо его приятеля раскраснелось, и это сразу же побуждает меня, может быть, из вредности, а, может быть, и из симпатии, несмотря на утренний час, угостить его бокалом вина, который добавит чуток красноты его и так уже красному носу. На сем я и останавливаюсь: в конце концов, я хочу лишь быть любезным. Вскорости Фернан выказывает демонстративную, беспримерную, невероятную злобу. Мы сидели на диване — неугомонный ребенок, Фернан и я, — я был между ними. Фернан, никак не реагируя на разговор, погрузился в книгу о языке глухих. Ребенок пихал меня, напрасно стараясь повалить на Фернана, я же увертывался. Я с иронией оставил ребенка под его присмотром. Тогда он пододвинулся ближе к Фернану и очень тихо, очень ласково щипнул его, почти не мешая чтению. Фернан буквально взорвался, и мы увидели нечто ошеломляющее: его лицо внезапно исказилось в припадке злобы, с которой он набросился на ребенка, он вытянул руку, методично закатал рукав, и занесенными в воздухе пальцами, словно омерзительными щипцами, с надменностью и такой силой сжал кожу, что на ней проступил синяк, и ребенок скорчился от боли. Затем, успокоившись, вернулся к книжке, поразив нас столь чудовищным проявлением жестокости. Мы отправились на прогулку по заброшенной долине возле летней резиденции местных дворян, где была полуразрушенная каменная арка, пара симметрично стоящих у входа кипарисов и засыпанная козьим пометом часовня. Равнодушный Фернан нежничал с деревьями, поглаживая так и эдак кору ладонями. Бегая вокруг одного из стволов, запутался в собственной привязи черный козел с витыми рогами: рискуя напороться, Фернан очень медленно, не говоря ни слова, высвободил обессилившее животное, заставляя перепрыгивать над петлями привязи. Затем, приговаривая, что от одной ничего не будет, сжевал только что сорванную поганку. На кладбище я видел, как он впал во всепоглощающее тупое созерцание, склонившись над погребальной урной: стоя у него за спиной, я взглянул, на что он смотрит, и различил потонувшую букашку. Мы говорили с Бернаром