Мальтинская мадонна - [6]

- Живу, Ваньча, одна-одинешенька: старик годов десять как преставился. Шибко мучался печенью. Попей-ка с его! Дети, трое, стали самостоятельными, разлетелись по всей России. Дай Бог им счастья, - вздыхала за занавеской тетя Шура. - Вся Мальта теперь - почитай, одни старики, да и что тут делать молодым? Вон, для них Усолье с фабриками да бравенький поселок Белореченский в километре отсюда. Там такущий отгрохали птицекомплекс! Если бы не железка - так была бы сейчас Мальта на белом свете? Кому она, горемычная, нужна? Курорт тут? Так ведь соль с грязями в Усолье!..

Потом сели в горнице за стол, застеленный белой слежавшейся скатертью, пообедали, приняли на грудь по рюмке-другой черемуховой настойки. Попивали чай из самовара, лакомясь вареньями. Беседовали. Иван рассказал об археологическом значении Мальты, но старушка ясно не поняла его и ничего раньше не слышала ни о каких "палепатичных Ванерах" - заплелся у нее язык. Но словоохотливо рассказывала ему о старом житье-бытье, о своей и его матери молодости. Иван увлекся ее рассказами, бессвязными, но обстоятельными и красочными. И когда старушка замолкала, словно бы пригорюниваясь, спрашивал, тревожил ее: казалось, боялся, что вот чего-то самого главного для себя и не услышит, не узнает, не захватит отсюда. А что могло быть для него сейчас главным, определяющим - не мог понять хорошенько, только сердце все чего-то ждало, и почему-то томилось.

Он столько услышал необычных, неожиданных историй о матери, о старой жизни, и теперь, и после, чувствовал он, нужно будет все это как-то одолеть сердцем, осмыслить, чтобы перевернуть, наконец-то, и решительно изменить свою жизнь, встряхнуть свою вялую, "уж не отмирающую ли?" - съязвил он в себе, душу.

Тетя Шура расспросила племянника, как, мол, ему живется-можется, сколько детей у него, а может, и внуки уже имеются? Иван мало что утаил хотелось освободиться от многолетней накипи на сердце, довериться тете Шуре - а на кого еще он мог по-настоящему полагаться в этом мире? Была, правда, у него сестра Елена, но она жила далеко, в Петербурге, выйдя замуж за моряка-офицера; а другая сестра, Татьянка, умерла совсем маленькой болезненной была с рождения. И, выходит, ни одной теперь родной души не оказалось рядом, кроме этой славной, бесхитростной старушки тети Шуры.

- Пустокормом, значит, живешь.

Было непонятно Ивану, спросила или утвердительно сказала тетя Шура, насмешливо-строго прищурившись.

- Как, тетя Шура? - притворился Иван, но тут же опустил глаза. Бесцельно помешивал в кружке ложечкой.

- Уж лета-то у тебя какие, а без жены да без детей живешь. Зачем? Помолчала, поглядывая через плечо Ивана на тоненький, как ниточка, огонек лампадки. - Зачем хлеб ешь?

- Да, да, тетя Шура: правильно вы подметили - пустокормом живу. Пусто, впустую проходят мои дни... хотя... хотя... - Но не закончил. Все не насмеливался прямо посмотреть в глаза старушки.

- Была бы Галка жива, она - уж верно! - не позволила бы тебе жизнь прожигать...

Поздно ночью они легли спать. Иван на потертом скрипучем диване уснул так быстро, как давно уже не засыпал, быть может, с самого детства или юности, когда сердце пребывало чистым и свободным.

Но когда утром Иван очнулся ото сна, ему показалось, что он вовсе и не спал, а как-то по-особенному провел эту ночь: душа словно бы ни на секунду не засыпала, бодрствовала, трудилась. Теперь в душе Ивана было легко и чисто. Тети Шуры не оказалось в доме, но было слышно со двора, как она стучала ведрами, шаркала обувью по настилу, подзывала поросенка и кур. Иван стоял возле отпотевшего окна, смотрел на пустынную, заваленную клочковатым туманом улицу и вспоминал. Вспоминал так старательно и напряженно, будто из этих кирпичиков памяти строил в себе что-то фундаментное, непременно прочное - чтобы в будущем не подвело.

Но сначала ему вспомнилась тьма, которую он, быть может, видел нынешней ночью во сне и которую ощущал по-разному - то перетекающей, то застывшей, то вечной, то бренной. Она так ярко и ощутимо вообразилась, что ему стало чего-то боязно, и он невольно посмотрел на висевший между двух окон большой портрет своей матери - молодой и красивой, с улыбкой в глазах.

2

"Чего же я ищу? Из какой такой тьмы пытаюсь выбраться? Не лучше ли жить, как живется? Ведь не хуже других кое-что получается. Да и кто, люди добрые, не грешен в этом мире!"

В окно лился свет. Буднично тикали на стене часики с кукушкой, во дворе ласково выговаривала поросенку тетя Шура. Мир жил привычно, но душа Ивана, словно бы сама по себе взбунтовавшись, уже не могла или не хотела подчиняться общему размеренному ходу жизни. Возникали и накатывались новые образы, обволакивали его размякшее, не сопротивлявшееся сознание.

Вспомнился ему еще один обрывок сна, совсем уж странный: в сумерках заснеженной, промороженной округи приметил он отсвет огня. Среди корявых сосновых зарослей у берега реки с трудом разглядел странной, непривычной формы шалаш - из крупных звериных костей и грубо выделанных шкур мехом наизнанку. Откинул Иван полог, на четвереньках забрался внутрь. Сумрачно, но тепло. Сидели у костра пятеро-шестеро волосатых, ужасного вида человека в животных шкурах, грелись, обгладывали кости, урчали, как звери. Ивана не видели. Он примостился в сторонке, заинтересовался юношей, что-то старательно, увлеченно вырезавшим из кости каменным орудием. Иван присмотрелся - фигурка в одежде.