Малина - [54]

Отец не то чтобы рассержен, он ведь тоже не придает этому значения, он произносит один из своих монологов, в котором, среди прочего, напоминает мне о том, что я однажды сказала: «Это всегда одно и то же». Он говорит: «Одно и то же, стало быть, никаких отговорок, не выкручивайся, раз это «одно и то же», — давай!» Но нам мешают, нам всегда мешали, это бессмысленно, я не могу ему объяснить, — ведь все дело в том, что мешают и что это не вообще одно и то же, а только с ним, ибо не имеет для меня никакого значения. Мешает нам своими стонами Мелани; отец поднимается на кафедру и произносит воскресную проповедь на тему «Одно и то же», и все внимают ему в благочестивом молчании, — он знаменитейший на весь свет воскресный проповедник. В конце проповеди он всегда что-нибудь или кого-нибудь проклинает, чтобы усилить действие своей речи, и вот он проклинает снова, на сей раз мою мать и меня, проклинает свой пол и мой пол, а я подхожу к чаше со святой водой, как принято у католиков, именем Отца увлажняю себе лоб и выхожу, не дождавшись окончания проповеди.

Отец отправился со мной поплавать в царство тысячи атоллов. Мы ныряем глубоко в море, мне встречаются стаи сказочных рыб, и хочется уплыть вместе с ними, но за мной уже гонится отец, я вижу его то сбоку, то под собой, то над собой, я должна попытаться добраться до рифов, потому что в коралловом рифе спряталась моя мать, она пристально смотрит на меня с молчаливым предостережением, ибо знает, что со мной произойдет. Я ныряю глубже и кричу под водой: «Нет!» И: «Я больше не хочу! Я больше не могу!» Я знаю, кричать под водой это важно, это прогоняет даже акул, значит, крики прогонят и моего отца, который хочет на меня напасть, разорвать меня на куски, или хочет опять со мною спать, схватить меня возле рифа, так, чтобы это видела моя мать. Я кричу: «Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу больше собственной жизни, клянусь, я тебя убью!» Я нахожу место возле матери в разветвленном, тысячеруком, все более разрастающемся подводном сооружении, боязливо, испуганно цепляюсь за эти разветвления, цепляюсь за мать, но отец хватает меня, он опять меня хватает, и, выходит, это не я, это он кричал, это был его голос, а не мой: «Клянусь, я тебя убью!» Однако «Ненавижу тебя больше собственной жизни!» кричала я.

Малины со мной нет, я поправляю подушку, нахожу стакан с минеральной водой, изнемогая от жажды, осушаю его. Почему я это сказала, почему? Больше собственной жизни. У меня хорошая жизнь, благодаря Малине она становилась все лучше и лучше. Утро хмурое, но уже рассвело. Что это я произношу за изречения и почему Малина сейчас спит? Именно сейчас. Он должен растолковать мне мои слова. Разве я ненавижу собственную жизнь? Нет. Так как же могу я ненавидеть больше собственной жизни? Не могу. Просто ночью у меня нет опоры. Я встаю осторожно, чтобы моя жизнь оставалась такой же хорошей, ставлю воду для чая, мне надо выпить на кухне чаю; дрожа от холода, несмотря на длинную ночную рубашку, я готовлю себе чай, который мне нужен, ведь когда я ничего другого делать не могу, то заварка чая — все же какое-то занятие. Когда закипает вода, я уже не среди атоллов, я нагреваю маленький чайник, отсчитываю ложки чая «Earl Grey», заливаю их кипятком, я еще способна пить чай, еще способна попасть кипящей струей в чайник. Не хотелось бы мне будить Малину, но сама я бодрствую до семи утра, а тогда бужу его и готовлю ему завтрак. Малина тоже далеко не в лучшем состоянии, возможно, он поздно пришел домой, яйцо для него сварилось вкрутую, но он ничего не говорит, я бормочу извинения, молоко прокисло, но почему, ведь ему всего третий день и стояло оно в холодильнике? Малина поднимает глаза: молоко в чае сворачивается белыми крупинками, я выливаю его чашку, придется ему сегодня пить чай без молока. Все прокисло. «Прости меня», — говорю. «В чем дело?» — спрашивает Малина. «Иди скорей, иди, собирайся, пожалуйста, не то опоздаешь, — я не могу объясняться в такую рань».

Мы в Сибири, на мне еврейский плащ со звездой, как на всех остальных. Дело происходит в середине зимы, снег валит все сильнее, а под снегом рушатся мои книжные полки, снег медленно покрывает их, пока все мы ждем отправки, и фотографии, стоящие на полках, тоже мокнут, это снимки всех тех, кого я любила, и я отираю с них снег, отряхиваю фотографии, но снег все идет, пальцы у меня закоченели, и придется мне дать снегу похоронить под собой эти фото. Только я в отчаянии оттого, что отец наблюдает за моими последними попытками, он ведь не с нами, я не хочу, чтобы он видел мои усилия и угадал, кто на этих фотографиях. Отец, которому тоже хочется надеть плащ, хотя он для этого слишком толст, забывает про фотографии, он с кем-то договаривается, снимает один плащ, чтобы поискать другой, получше, но, к счастью, плащей больше нет. Он видит, что я уезжаю вместе с остальными, и я бы хотела еще раз с ним поговорить, объяснить ему наконец, что он не с нами, что он не имеет права, я говорю: «У меня уже нет времени, у меня мало времени. Просто для этого уже не время». Кое-кто из людей вокруг винит меня в том, что я не объявляю себя солидарной, «солидарной» — какое странное слово! Мне это безразлично. Я должна поставить свою подпись, но ее ставит мой отец, он всегда «солидарен», а я даже не знаю, что это значит. Ему я бросаю: «Будь здоров! У меня уже нет времени, я не солидарна». Мне надо кого-то найти! Точно я еще не знаю, кого должна искать, это некто из Печа, я ищу его в этой массе людей, в этом страшном хаосе. Истекает последнее время, какое у меня осталось, я начинаю бояться, что его отправили раньше меня, хотя говорить об этом могу только с ним, с ним одним до седьмого колена, за каковое не поручусь, ибо после меня никого не будет. Пройдя по всем баракам, я нахожу его в самой дальней комнате, там он устало ждет меня, в в этой пустой комнате рядом с ним стоит букет чалмовидных лилий, а он лежит на полу в своем звездном чернее черного плаще, в каком я видела его несколько тысяч лет тому назад. Он поднимается, отяжелев от сна, он стал на несколько лет старше и усталость его велика. Он говорит своим прежним голосом: «Ах, наконец, наконец ты пришла!» А я падаю на колени, смеюсь и плачу и целую его: «Вот и ты, подумать только, главное, что ты здесь, ах, наконец, наконец!» Ребенок тоже тут, — я вижу только одного, хотя, сдается мне, детей должно быть двое, — ребенок этот лежит в углу. Я его сразу узнала. В другом углу лежит кроткая и терпеливая женщина, от которой у него ребенок, она ничего не имеет против того, чтобы мы с ним легли здесь перед отправкой. Вдруг раздается крик: «Встать!» Все мы встаем и выходим, малыш уже на грузовике, нам надо торопиться, чтобы взобраться на него тоже, только я должна еще найти для нас защитные зонтики, и я нахожу их все, — для него, для кроткой женщины, для ребенка и для себя тоже, но мой зонтик принадлежит не мне, кто-то однажды забыл его в Вене, и я в растерянности, ведь я все время хотела его вернуть, только теперь у нас на это уже не остается времени. Это — несработавший парашют. Слишком поздно, я должна взять этот зонт, чтобы мы могли пробраться через Венгрию, ведь я опять нашла мою первую любовь; барабанит дождь, поливая всех нас, а пуще всех — ребенка, такого веселого и спокойного. Вот опять начинается, я дышу слишком часто, возможно, из-за ребенка, но мой возлюбленный говорит: «Постарайся успокоиться, будь так же спокойна, как мы!» Скоро взойдет луна. Меня одну все еще мучит смертельный страх оттого, что это начинается опять, оттого, что я схожу с ума. Он говорит: «Постарайся успокоиться, думай о Городском парке, думай о листе, думай о венских садах, о нашем дереве — павловния цветет». Я вмиг успокаиваюсь, ведь нам с ним одинаково досталось, вижу, как он показывает на свою голову, — я знаю, что они сделали с его головой. Грузовик должен переправиться через реку, это Дунай, но потом все же другая река, я пытаюсь сохранять полное спокойствие, ведь здесь, в пойме Дуная, мы встретились в первый раз, я говорю, все в порядке, но тут мне раздирает рот беззвучный крик — ведь все совсем не в порядке. Он говорит мне: «Ты только не забудь опять это слово: Facile!»