Маленький старик - [6]

Домашним хозяйством обзаводиться пришлось с ничего; от прежнего только транзистор “Альпинист” остался — единая память о маме. В комиссионке купил стол, стул, тахту, шкаф. От разных гарнитуров, но ему не все ли равно, лишь бы пользоваться можно. Стол колченогий, он его пробкой от бутылки подбил. В шкафу под лекарства нашлась, все баночки строго своей формы, для него этикеток не существует. Коврик постелил. Штор не взял, эта услада для глаза ему незачем, как и люстра. Только занавески повесил, чтоб с улицы в голое окно не заглядывали. Не менял: с чего им грязниться — он не курит и руки о них не вытирает. Окно тоже не мыл: снаружи дождик смоет, а изнутри — с чего грязниться? Хватит с него посуды. Посуда на одного, рубашек пара, пальто осенне-зимнее, боты… Что еще? Вроде всё. Так, по мелочи, гвоздики-тряпочки. Ни телевизора, ни холодильника. Слушать и радио можно, а холодильник не нужен. Через завод можно хороший холодильник взять, да что в нем хранить? И одалживаться лишний раз не хотел, довольно уже для него сделано. Зеркала не было, бриться и приглаживаться давно привык “на память”. Брился станком, им можно через день. Одно время хотел бороду отпустить, но росла плохо, даже щупать неуютно, уж лучше порезанному. Убирался редко — много ли наубираешься, когда вместо глаз пальцы? Веничком по углам проведет, паутину смахнет, столик протрет. Большей частью старался в ходе жизни не сорить. Может, стороннему глазу неприглядно покажется, пятна на ковре, прусаки лазят… но он не видит и не печалится. А в гостях у него ни разу никто не бывал. Унитаз тоже чистил вслепую; и славу богу, что не видят, как ему это удается. О ремонте и говорить не приходится. Осталась его квартира в том виде, в каком дом сдавали, с теми же обоями и замком на двери. Больших аварий пока не случалось, потолок не валился, трубы не лопались; если где протечет и он не заметит, то на первом этаже никого не зальет. Для него главное — других не тяготить. Воры не залезали — наверное, знали, что у него брать нечего. Газет-журналов не выписывал. Показания счетчика снимал электрик из ЖЭКа и удивлялся, что так мало накручивает; Ярослав света почти не жег, у него и звонка нет. Коммунальные услуги оплачивал в сберкассе, там его знали и всё заполняли. Белье отдавал в прачечную. Питался в столовой на соседней улице, раз в день после работы. Не надо объяснять, как удобно: сам он и картошки не почистит, разносолами не испорчен. Там обсчитывали без стеснения, с кассиршей всегда едоки ругались. Кроме Ярослава: если здесь поссориться, надо другое искать, а где? Пусть считают его подарком судьбы, у них зарплаты маленькие. Он и с собой брал на воскресенье, когда столовая не работает. А то так обходился, чаю попил и сыт. Его еще в интернате дистрофиком звали. Ему много есть нельзя, сердце нагружать. Может, и перестраховывался, но он очень берег свое сердце: других важных органов по паре, а оно одно-одинешенько. И воскресений не любил. Скорей бы завтра да на работу.

Кроме работы из дома только в магазин отлучался. Погулять — роскошь роскошная. Даже плохо знал, что в мире делается. Город средней величины — а ему необъятным представлялся. Почти незнаком. Где-то польские домики, которые туристам показывают, — он их никогда не видел. Универмаг “Прикарпатия” — город в городе. Туда войдешь, с минуту привыкаешь, пока в глазах распогодится. А сзади и спереди сразу толкают: дай дорогу. На витринах ничего не разглядишь. Спросишь продавщицу — она в ответ: “Дывыться, усэ пэрэд вамэ”. Второй раз спросить не возможно. Лучше не заходить. А тут еще все стало дефицитом. День проходишь, разыскивая помазок или батарейки для “Альпиниста”, и ни с чем воротишься. В транспорте еще хуже, там людей плотно. Место ему не уступали. Он и не просил: стоять-то может. Когда-то, когда еще было два глаза, его застыдили, что он сидит, а рядом старичок стоит: “Диду, дайте ему по глазах, щоб вин вас бачив”. Всем ненаобъясняешься. С тех пор всегда стоял: чем неудобней место занимаешь, тем меньше обвинят. И пихаются в автобусе немилосердно. Он кого-нибудь заденет, и его норовят; он нечаянно — а его специально, да посильней, чтоб опять не вздумал. А попробуй не зацепить, если со всех сторон руки торчат и автобус уже по швам расползается. Глаз выдавят и растопчут. Лучше не заходить. А на улице того пуще. Не смекнешь, как дорогу перейти. Он по людям ориентируется, но они частенько на красный свет бегут; и если они видят, с какого боку опасности ждать, то он таким кругозором не располагает — вот и принаравливайся… Офигенно утомительно ходить по улицам. Такую уймищу подробностей надо учитывать — каждую ступеньку, каждую щербинку на асфальте. Подступы к дому записал на магнитофон в голове — что тут записывать? раз нос расквасить — однако весь город не запишешь. Если б мир застывшим был, еще б можно поднапрячься и запомнить. Но предмет вчера здесь стоял, а сегодня его другим заменили. Отвыкать от заученного трудно, мешанины в мозгах прибавляется. Оттого и стриг себя сам, беспрепятственно. Всюду спички носил. К подъезду подходит — прислушивается: не выходит ли кто навстречу. Если на лестнице шаги — пережидает пока выйдет. А тот не торопится, у почтового ящика ключами гремит; зимой это очень долгим кажется. Люди — ведущая сила в этой круговерти. Хоть и видят, что с палочкой, всё одно задевают, оттирают… И куда спешат? Одному ему не к спеху — и нет ему места среди людей. Поскорее домой, в свой мирок, где не потревожат.