Маленький полустанок в ночи - [2]

Чем дальше, тем больше времени отдавал Борька своему детищу и тем серьезнее к нему относился. Но было бы преувеличением сказать, что уже тогда в нем пробудились дерзкие замыслы.

Нет, не было этого, если даже будущие биографы и станут утверждать обратное! Впрочем, еще вопрос, станут ли биографы заниматься персоной д.б.н. Б. В. Баржина. Особенно в свете последних событий.

Так или иначе, к поступлению Бориса на биофак ЛГУ коллекция была непричастна. Если уж кто-то и был повинен в этом, то только Рита Зайцева, за которой ой пошел бы и значительно дальше. Ему же было более или менее все равно, куда поступать. Просто мать Настаивала, чтобы он шел в институт. А на биофак в те годы был к тому же не слишком большой конкуре.

И только встреча со Стариком изменила все.

А было это уже на третьем курсе.

Старик в ту пору был доктором, как принято говорить в таких случаях, «автором целого ряда работ», что, заметим, вполне для доктора естественно, а также автором нескольких научно-фантастических повестей и рассказов, что уже гораздо менее естественно и снискало ему пылкую любовь студентов и младших научных сотрудников, в то время как коллеги относились к нему несколько скептически. Уже тогда все называли его Стариком, причем не только за глаза. Да он и в самом деле выглядел значительно старше своих сорока с небольшим лет, а Борису и его однокурсникам казался и вовсе… ну не то чтобы старой песочницей, но вроде того.

Старик подошел к Борису первым: от кого-то он узнал про коллекцию и она заинтересовала его.

На следующий вечер он нагрянул к Баржиным в гости.

— Знаете, Борис Вениаминович, — сказал он, уходя (это было характерной чертой Старика: всех студентов он звал по имени и отчеству и никогда не называл иначе), — очень получается любопытно. Сдается мне, к этому разговору мы еще вернемся. А буде мне попадется что-нибудь в таком роде, обязательно сохраню для вас. Нет, ей-ей, золотая это шила, ваша хомофеноменология.

Он впервые ввел это слово.

И так оно и осталось: «хомофеноменология». Несмотря на неудобопроизносимость. Из уважения к Старику? Вряд ли. Просто лучшего никто не предложил. Да и нужды особой в терминах Борис не видел.

А жизнь шла своим чередом.

Борис кончил биофак, кончил, если и не с блеском, то все же очень неплохо, настолько, что его оставили в аспирантуре. А когда он наконец защитил кандидатскую и смог ставить перед своей фамилией кабалистическое «к.б.н.», Старик взял его к себе, потому что сам Старик был теперь директором Ленинградского филиала ВНИИППБ — Всесоюзного научно-исследовательского института перспективных проблем биологии, именовавшегося в просторечии «домом на Пряжке». Нет-нет, потому лишь, что здание, в котором помещался филиал, было действительно построено на набережной Пряжки, там, где еще совсем недавно стояли покосившиеся двух—трехэтажные домишки.

Старик дал Баржину лабораторию и сказал:

— Ну а теперь работайте, Борис Вениаминович. Но сначала подберите себе людей. Этому вас учить, кажется, не надо.

Люди у Баржина к тому времени уже были. И работа была. Потому что началась она почти год назад.

В тот вечер они со Стариком сидели над баржинской коллекцией и рассуждали на тему о том, сколько же абсолютно неиспользуемых резервов хранит в себе человеческий организм, особенно мозг.

— Потрясающе, — сказал Старик. — Просто потрясающе! Ведь все эти люди абсолютно нормальны. Во всем, кроме своей феноменальной способности к чему-то одному. Это не патологические типы, нет. А что, если представить себе все эти возможности, сконцентрированными в одном человеке — этаком Большом Бухарце, а? Впечатляющая была бы картина… Попробуйте-ка построить такую модель, Борис Вениаминович.

III

Звонок.

Баржин задвинул ящики картотеки, вышел из чулана, погасил свет. Звонок повторился. «Ишь не терпится кому-то», — подумал Баржин.

За дверью стоял Озол. Если кого-либо из своих Баржин и мог сейчас принять, то именно Озола.

Или Муляра, но Муляр где-то в Крыму. Ведь оба они не были сегодня в лаборатории, они «внештатные».

— Привет! — сказал Озол. — Между прочим, шеф, это хамство.

— Что — это? — удивился Баржин. Он никак не мог привыкнуть к манерам Озола.

— Чистосердечное раскаяние облегчает вину, — мягко посоветовал Озол. Потом прислушался: — У вас, кажется, тихо? Ну, да в любом случае разговаривать на лестнице — не лучший способ. — Прошел в квартиру; не раздеваясь, заглянул в комнату. — Неужто я первый?

— Первый, — подтвердил Баржин, — И надеюсь, последний.

— Не надейтесь, — пообещал Озол и спросил: — Чем вы боретесь с ранним склерозом, Борис?

Тем временем он разделся, вытащил из портфеля бутылку вина, сунул ее в холодильник.

— Что вы затеяли, Вадим? — спросил Баржин.

— Отметить ваш день рождения.

Баржин крякнул.

— Нокаут, — констатировал Озол. — Вот они, ученые, герои, забывающие себя в труде!..

— Уел, — сказал Баржин. — Ох и уел же ты меня, Вадим Сергеевич! Ну и ладно, напьемся.

«Камин затоплю, будем пить…» — Цитатчик, — грустно сказал Озол. — Начетчик. Как там еще?

«Знает он или не знает? — размышлял Варжин. — Похоже, что нет. Но тогда почему не спрашивает, чем сегодня кончилось? Выходит, знает. Черт бы их всех побрал вместе с их чуткостью и тактичностью!» — Кстати, шеф, заодно обмоем маленький гонорар, — скромно сказал Озол.