Маленький лорд Фонтлерой - [3]

— Право, — рассказывала Мэри лавочнику, — нельзя удержаться от смеха, когда он начнет толковать по-своему! Приходит он как-то ко мне в кухню — вот когда выбрали нового президента, — стал перед плитой, а на самого любо посмотреть, засунул ручки в карманы и с важным видом, как у судьи, говорит мне: — Мэри, — говорит, — я очень интересуюсь выборами, — говорит. Я республиканец, и Милочка тоже. Ты республиканка, Мэри? — Жаль мне, а должна вам сказать, — говорю я: — я самая настоящая демократка! — А он смотрит на меня такими глазами, точно хочет насквозь видеть, и говорит: — Мэри, — говорит, — плохо придется всему государству. — И с тех пор дня не было, чтобы он не заговаривал со мной о политике.

Мэри его очень любила и гордилась им. Она находилась при его матери с самого его рождения и, после смерти его отца, осталась у нее единственной прислугой, и кухаркой и нянькой в то же время. Она гордилась красотой и стройностью его фигуры и его прекрасным нравом и в особенности любовалась светлыми курчавыми волосами, обрамлявшими его лоб и спускавшимися прелестными кудрями на его плечи. Она от души работала с утра и до вечера, стараясь помочь матери в шитье и починке его белья и платья.

— Настоящий аристократ, право, — говаривала она. — Посмотрела бы я, кто бы сравнялся с ним из тех ребят, что катаются по Пятой Аллее[1]. И всяк, и стар и млад, смотрят на него, когда он ходит в своей бархатной куртке, сшитой из старого материнского платья, поднявши головенку с развевающимися золотыми кудрями. Ни дать, ни взять — молодой лорд.

Кедрик не знал, что похож был на молодого лорда; он не знал даже, что такое лорд. Его лучшим другом был содержатель ближайшей овощной лавочки — человек крутой, который с ним, однако, всегда обходился мягко. Его звали мистер Хоббс, и Кедрик очень уважал и любил его. Он считал его очень богатой и влиятельной персоной; ведь столько у него было разных вещей в лавке — и сливы, и фиги, и апельсины, и бисквиты, да, кроме того, этот богач имел лошадь и телегу. Кедрик любил и поставщика молока, и булочника, и торговку яблоками, но больше всех — м-ра Хоббса; он был с ним на такой короткой ноге, что каждый день приходил к нему и часто подолгу сидел у него в лавке, рассуждая о разных текущих вопросах. Нужно было дивиться, о чем только они не толковали — о четвертом июля[2], например. Когда они начинали говорить об этом дне, то разговору их, кажется, и конца не было. М-р Хоббс был очень дурного мнения насчет «британцев» и пересказывал всю историю войны за освобождение, сообщая самые удивительные и патриотические рассказы о коварстве врага и геройской храбрости защитников отечества, и даже великодушно повторял выдержки из декларации о независимости.

Кедрик приходил в такой восторг, что у него разгорались глаза, краснели щеки, и кудри его от волнения сбивались в какую-то золотистую кучу. Вернувшись домой, он не знал, как ему поскорее окончить обед, чтобы успеть рассказать матери слышанное им от своего старого друга. Вероятно, м-р Хоббс и посеял в нем первый интерес к политике. Этот патриот-лавочник был большой любитель читать газеты; благодаря этому обстоятельству, Кедрик слышал от него многое о происходившем в Вашингтоне[3]; и м-р Хоббс обыкновенно сообщал ему, что президент делал хорошего или дурного. Однажды, во время выборов, интерес наших политиков к государственным делам своего отечества дошел до высших пределов, и, чего доброго, не будь м-ра Хоббса и Кедрика, кто знает, какая участь постигла бы республику. М-р Хоббс взял его с собою и показал ему факельное шествие. Великое множество людей, несших факелы, оставило в нем воспоминание о каком-то крупном мужчине, который стоял у фонарного столба и держал на плечах хорошенького маленького мальчика, кричавшего ура и махавшего своей шляпой.

Вскоре после этих выборов, когда Кедрику пошел восьмой год, случилось событие, произведшее резкую перемену в его жизни. Замечательно было то, что в день этого события он толковал с м-ром Хоббсом об Англии и королеве, и м-р Хоббс сказал несколько весьма жестоких слов насчет английской аристократии, особенно негодуя на тамошних графов и маркизов. Горячее это было утро; Кедрик, поиграв с несколькими друзьями в солдаты, отправился в лавку отдохнуть и застал м-ра Хоббса, сидевшего с весьма раздражённым, даже свирепым, видом над лондонской иллюстрированной газетой, картинка которой изображала какую-то придворную церемонию.

— А, — сказал он, — вот как они поживают.

Кедрик взобрался по обыкновению на высокий стул, сдвинул на затылок свою шляпу и засунул руки в карманы, как бы готовясь сочувственно внимать словоизвержениям м-ра Хоббса.

— Вы много маркизов знавали, мистер Хоббс? — осведомился Кедрик, — или графов?

— Нет, — ответил м-р Хоббс с негодованием;— вряд ли.

И, довольный своим выражением, он гордо осмотрелся кругом и потер себе лоб.

— Может быть, они не были бы графами, если бы знали что-нибудь лучшее, — сказал Кедрик, чувствуя некоторое сострадание к их несчастному положению.

— Ну, навряд ли! — сказал м-р Хоббс. — Они, напротив, гордятся этим!