Маленькие рыцари большой литературы - [3]

Болеслав Прус писал, что его собрат по перу обрисовал «как одного из лучших сынов отечества человека, который был одним из худших его пасынков». Если К. Шайноха, как и множество других историков, считают Вишневецкого палачом украинского народа, который «убивал, распинал и сажал на кол», то у Сенкевича образ этот выписан как личность героическая и легендарная, сыгравшая немаловажную роль в освоении пустынных дотоле украинских земель. При Иеремии, замечает автор, здесь «расцвела жизнь, были построены дороги, плотины, застучали мельницы, зароились пасеки, в степи паслись стада». Вишневецкий, пишет Сенкевич, «по отношению к бунтам страшный и немилосердный, был, однако, истинным благодетелем не только для шляхты, но и для всего своего люда». Писатель сообщает, что после пожаров или нашествия саранчи тридцатишестилетний князь то и дело кормил народ за свой счёт, был непримирим к злоупотреблениям чиновников и старост, опекал сирот, которых поэтому даже называли «княжескими детьми».[3]

Суровость же, считает Сенкевич, была единственным в то время средством обеспечить мирный труд и благоденствие населения.

К. Шайноха в своём труде об эпохе Хмельницкого («Два года нашей истории: 1646, 1648») назвал «обольщением» поляков тот факт, что «война Вишневецкого с крестьянством считается проявлением доблестнейшего военного духа», что этому человеку «досталась от всех поэтов и исторических краснобаев того времени та слава, которая остаётся в напитанной ими памяти сынов и внуков». Но нельзя забывать, что после своих побед у Жёлтых Вод и Корсуня восставшие украинские крестьяне и казаки подвергли беспощадному избиению не только непосредственных угнетателей — помещиков, но и вполне мирное население. «Где только нашлись шляхта, слуги из замков, евреи и городское правление — всех убивали, не щадя жён и детей их, владения грабили, костёлы жгли, ксендзов убивали, дворы же и замки шляхетские, как и дворы еврейские, опустошали, не сохраняя ни одного. Редко кто в то время рук своих в крови не смочил и грабежа не чинил», — говорится в «Летописи очевидца»[4].

Канадец О. Субтельный (р. 1943 г.) в книге «Украина. История»[5] отмечает: «За несколько месяцев в Украине была уничтожена почти вся польская шляхта, чиновники, ксендзы. Особенно сокрушительному удару подверглись евреи, составлявшие наиболее многочисленное, но наименее защищённое представительство шляхетского режима. Между 1648 и 1656 гг. восставшие убили десятки тысяч евреев, и потому евреи и поныне считают восстание Хмельницкого одним из самых ужасных событий своей истории.

Польские магнаты и шляхта, в свою очередь, отвечали на резню резнёй (курсив мой — С.Щ.). Наиболее печально известным сторонником тактики шляхетского террора был самый богатый из магнатов — Иеремия Вишневецкий».

Именно такую картину и создаёт в романе Сенкевич. В князе видит он бесстрашного воина, не желавшего компромисса с Хмельницким, поскольку в этом компромиссе усматривал Вишневецкий унижение Речи Посполитой. И Хмельницкий, подчёркивает автор, сознавал, какую опасность для него представляет этот польский магнат, родившийся в православной семье, а после окончивший во Львове иезуитский колледж — между прочим, тот же, где за несколько лет до него обучался сам Богдан. Вот как описывает Сенкевич состояние Украины и Хмельницкого после побед его войска у Жёлтых Вод и Корсуня: «Порвались всяческие общественные связи, всяческие человеческие и семейные отношения. Ад спустил с цепи всевозможное зло и отправил его разгуливать по миру: и вот убийства, грабёж, вероломство, буйство, насилие, разбой и безумие пришли на смену труду, учтивости, вере и совестливости. Жизнь утратила ценность. Тысячи гибли, и никто не вспоминал о них. А из недр пожаров, дыма, резни, стонов вырастал всё выше и выше, всё страшнее гигант, затмевавший дневной свет тенью своей, простёршейся от моря до моря. То был Богдан Хмельницкий. Поначалу сам гетман не сознавал собственного могущества и не понимал, насколько высоко вознёсся. Но постепенно вырастал в нём и тот безмерный эгоизм, равного которому не знала история. Понятия зла и добра, преступления и благочестия, насилия и справедливости слились в душе Хмельницкого воедино с понятиями собственных обид или собственного добра. Гигантская рука бунта схватила его и понесла с молниеносной скоростью и неумолимо — но куда? Хмельницкий спрашивал у предсказателей и звёзд, сам пристально вглядывался в будущее, но лишь тьму видел пред собой. В каждом упоении победой таилась горечь будущего поражения. В ответ на казацкую бурю (курсив мой — С.Щ.) должна была прийти буря Речи Посполитой. Хмельницкому казалось, что он уже слышит её отдалённый, глухой гул. Теперь, когда Хмельницкий взял в плен гетманов, её вождём мог стать только Иеремия Вишневецкий. Имея дело с таким прославленным вождём, Хмельницкий, несмотря на перевес своих сил, мог потерпеть поражение, и тогда всё сразу было бы утрачено. Чернь, составлявшая большинство его войска, уже доказала, что дрожит при одном упоминании имени Яремы».

«Конечно, — писал о князе Т. Василевский, — он мог сыграть на Украине большую роль не как погромщик крестьян и казаков, но как посредник, к чему его и призывал Хмельницкий, который, между прочим, сурово наказывал крестьян, грабивших владения отступившего из Заднепровья Иеремии».