Маленькие и злые - [30]

Постепенно кошмар стаял, оставив на коже липкую пленку пота. Отпустило тошнотное чувство легкости. Песецкий поднялся, посидел немного на кровати, опустив ноги на пол, обхватив руками голову, в которой перекатывались, разбиваясь друг о друга, обрывочные видения недавнего сна. Окно было наглухо занавешено шторой, из-за чего комната утопала в кромешной темноте. Учитель встал, подошел к окну и отдернул занавеску.

И тут же с криком отступил на шаг. Ноги подкосились, он грохнулся на спину, как сломанная кукла, больно ударившись о пол. Лежал вытянувшись в струнку и дергался, как в припадке, не в силах отвести взгляда от окна, за стеклом которого застыл огромный, с бледным бесцветным зрачком и красными прожилками вен человеческий глаз. Он занимал все пространство окна и мерцал в темноте подобно луне, уставившись прямо на распластавшегося человека. Кто-то большой стоял снаружи и заглядывал через окно в кукольный домик.

Учитель так и не понял, когда закончился этот тягучий сон во сне, бесконечный кошмар в кошмаре. Просто в какой-то момент Песецкий осознал, что больше ничто не сковывает его по рукам и ногам, а сам он лежит полуодетый на жестком полу и не отрываясь смотрит в окно, за которым густо размазалась темнота –– в ней угадывались силуэты елей. Больше ничего.

Учитель сел и вытер со лба ледяной пот. Его била дрожь, зубы стучали так, что пришлось сильно сжать челюсть, чтобы не прикусить язык. Руки тряслись, как у старика. За спиной скрипнуло, он тут же оглянулся, готовый увидеть любое безумие. Но нет, просто открылась входная дверь. За ней не было никого и ничего, лишь темный проем. Тем не менее проем манил, как раскрытое лоно женщины. Песецкий поднялся, накинул халат и, взяв со стола лампу, вышел в коридор.

Дом уже не пытался казаться тихим. То ли потерял страх, то ли больше не видел в этом смысла. В темных углах что-то копошилось и шуршало, с потолков мохнатой бахромой свисала ожившая темнота, похожая на паучьи лапы. Тут и там слышались шаги, шорохи. Звуки, похожие на перестук хрупких косточек. Из закрытых комнат доносился вой и плач. Песецкий заглянул в одну из приоткрытых щелей, будто специально оставленную для случайного свидетеля.

В тусклом свете лампы он увидел, что в полупустой комнате прямо на полу лежали несколько человек из прислуги: горничная Магда, толстая повариха Беата, безымянный лакей и старый садовник — кучей друг на друге, переплетя неестественно вывернутые конечности. Как брошенные ребенком после игры тряпичные куклы, как марионетки с обрезанными нитями. Глаза их были открыты — темные провалы на бледных лицах, заполненные болью и пустотой. Лежащие тихо мычали сквозь зубы, как парализованные, не в силах раскрыть рты. В комнате был кто-то еще, маленькие невидимые надсмотрщики — их присутствие чувствовалось кожей. Учитель отступил обратно в коридор.

Дом полнился маленькими тенями, они шевелились на лестницах и в залах, шныряли между колоннами и перилами, но при приближении человека всегда отступали в темноту, переваливаясь на коротких ножках. И молча наблюдали оттуда.

Песецкий остановился у следующей открытой двери. Комната тонула в темноте, но учитель рассмотрел женщину, сидящую в центре в резном кресле-качалке. Он никогда не видел ее прежде. Худая и высокая незнакомка сидела в кресле в одной ночной рубашке, тихонько раскачиваясь, кресло поскрипывало. Верхняя половина лица женщины терялась в тени, были видны бледный широкий рот, поджатые губы, острый подбородок, длинная тонкая шея и узкая плоская грудь, прикрытая сорочкой. На нее спадали длинные черные волосы.

На коленях женщины неподвижно сидел Чеслав Батлейщик, тоже в длинной ночной рубашке и нелепом колпаке, при взгляде на который у учителя похолодело внутри. Вместо кисточки на конце колпака красовался маленький колокольчик, сделанный — Песецкий мог поклясться — из кости. Карлик напоминал пухлого и уродливого ребенка-переростка. Он глупо и неестественно выставил перед собой короткие руки, как живой пупс.

— Я так тебя люблю, моя хорошая, — пищал он, — люблю больше жизни, всем своим маленьким сердцем. Моя дорогая, моя любовь, моя богиня… великая моя мать-паучиха.

Когда Батлейщик говорил, что-то происходило с лицом женщины. С той ее частью, которую мог видел учитель. Его прошиб холодный пот. Уголок ее рта двигался, словно она сама — а не миниатюрный мужчина — говорила все эти трогательные слова. Песецкий присмотрелся, и точно: рот женщины двигался в такт словам Батлейщика.

— … дорогая моя, жизнь моя… моя создательница, моя богиня, моя богородица, великая мать…

Женщина прижала к себе карлика, как любимую дорогую игрушку. Обняла за плечи, нежно погладила голову. Ее глаза, лоб и скулы оставались в тени, уголок рта продолжал двигаться, заставляя Батлейщика говорить.

В темноте за ее спиной начали загораться маленькие бледные огоньки. Как мертвые светлячки, пылающие ненавистью глазки, принадлежащие тем, кто ростом наверняка едва доставал взрослому человеку до колена. Из глубины комнаты знакомо зашевелилось, затрещало, застучало и захрустело.

Кресло громко скрипело, женщина раскачивалась все сильнее. Ее лицо балансировало на грани видимости, грозя показаться целиком. Учитель отвернулся, боясь увидеть что-то лишнее, и пошел прочь.