Выкачивать начали кровь из сосудов,
Чтоб стужей наполнить сосуды.
И вынули сердца таинственный слиток,
И пулю, засевшую слепо,
И мозг, где орехом извилины слиты, —
Поступков и совести слепок…
…Но я не пришел посмотреть и проститься:
Минута, навеки, и мимо…
Бывает, что стужею сердце, как птица,
Убито у двери любимой.
Бывает, что сердце становится слепо
И сил не хватает годами
Высокого лба, как отцовского склепа,
Прощаясь, коснуться губами.
Вьюга бушевала. Вокруг пили кофе. Звенели ложечки. И потом в дыму метели я увидел Красную площадь и Мавзолей Ленина – сначала деревянный, а потом гранитный – и услышал бой часов на Спасской башне.
История делает славу на ощупь.
Столетьями пробуя сплавы,
Покуда не выведет толпы на площадь
К отлитому цоколю славы.[2]
Метель на Елисейских полях продолжала кружиться, но вдруг совершенно неожиданно ветер упал, снег прекратился, стало тепло. Мы вышли из кафе. На Елисейских полях почти не было прохожих, только мчались потоки автомобилей, отражая в своей лаковой поверхности волнисто льющиеся, светящиеся рекламы синема. На широком тротуаре лежал тонкий слой хрупкого снега, уже таявшего под ногами; снег был освещен неподвижным розовым заревом «Лидо»; и тревожно бегал взад-вперед потерявшийся во время метели, остриженный по самой последней моде черный пудель с длинными ляжками, оставляя на девственно-белом тротуаре трефовые следы.
1960–1964
Москва – Переделкино
