Маленькая ручка - [9]

Он запомнил только ее имя: Каролина. Плевать ему было на Перинья. Он едва обратил внимание на вульгарную мамашу в норке, кольцах, цепочках, взгромоздившуюся на шпильки, со слишком светлыми волосами для ее возраста и шарфиком от «Гермеса», швами наружу, повязанным на сумочку из крокодила. Он не заметил папашу Перинья, большого, толстого, красного, мордастого, в галифе, сапогах и твидовой куртке с кожаными заплатками на локтях. До этих родителей ему не было никакого дела. Они не имели ничего общего с Каролиной, которую он собирался унести с собой на всю жизнь. Ей было восемнадцать лет, ему — уже двадцать шесть. Она была нечто новое в его жизни: раньше он никогда не спал с девушками. Он спал с несколькими женщинами, обычно гораздо старше его. Только с несколькими. Нехватка времени, денег, учеба и особенно робость делали из него хмурого мальчика, не расположенного волочиться за женщинами. А надо ли за ними волочиться? Сильвэн быстро понял, что юноше приятной наружности и относительно культурному не стоит большого труда их привлечь. В двадцать два года жизнь представлялась ему шумным садком, кишащим неугомонными крольчихами, сновавшими прямо под носом у лиса, чтобы попасться ему на зубок. И он, разборчивый, но довольно небрежный лис, иногда протягивал лапу, но ни разу к крольчихам нежного возраста. Его к ним не тянуло. Может быть, позже, когда станет бородачом, он тоже пристрастится к девочкам, что довольно часто встречается среди пятидесятилетних мужчин, пользующихся ими, чтобы распалить свой костер. Так некоторые зрелые женщины, говорят, накладывают свежее мясо на лицо, чтобы придать тонус своей морщинистой коже. И к тому же он еще не был в этом уверен.

Женщинам, которых он предпочитал, которых желал и часто получал с тех пор, как достиг того возраста, когда мог их оценить, потихоньку перевалило за сорок. Изысканные буржуазки, обычно замужем за слишком занятыми мужчинами, чтобы уделять женам внимание, — их было легко взять и легко бросить: веселые и изобретательные, с волнующими телами в самом прекрасном, последнем цвету, как раскрывшиеся, душистые до одури июньские розы, которые срезают в садах в конце воскресенья, чтобы успеть насладиться ими, пока не осыпались лепестки.

Сильвэну нравилась их непринужденность, их немного циничный юмор, их благопристойная ложь, их стремление получить удовольствие, избегая вульгарности сентиментальных требований. Ему, робкому, нравилась предприимчивость. Так называемые светские женщины были шелковистыми, ненасытными, утонченными, более понятливыми, чем умными, но более доступными и более приятными в общении, чем их подружки из университета: часто они становились несносными из-за своего стремления одновременно сделать успешную карьеру и заключить блестящий брак.

В Сомюре он был любовником жены врача; она придала очарование поре его военной службы в кавалерийской школе. Он помнил только ее имя: Мишель, но она осталась в его памяти, как сама нежность берегов Луары, огней на реке, красивых белокаменных домов, возбуждающих, малиновых вин. Веселого склада, в равной степени приверженная к обжорству и любовным утехам, она обучила прожорливого, но неотесанного молодого человека бархатистому, кисло-сладкому наслаждению от сельди с щавелем или причудливому роскошеству рагу из кролика по-королевски, обильно приправленному чесноком, луком, салом и гренками. Он забыл ее фамилию, наверняка нетрудную для запоминания, но помнил сложное название Шенъют-ле-Тюффо, куда она возила его на их первый ужин, поднявший занавес над ночью, до краев наполненной наслаждением. И Шенъют остался именем, которым он наделял ее в своей памяти.

Он помнил также помимо прочих о восхитительной Клэр, парижанке, супруге банкира, бросившейся ему на шею однажды вечером, с которой он встречался днем в отеле «Крийон», где мошенница тайно снимала номер, чтобы удовлетворять свои аппетиты, о которых муж наверняка и не подозревал. Развязка этого романа произошла так же, как и завязка: дружески, без драм. Что с ней стало? Ее запах, ее смех, мурашки на ее коже, нежная шерсть, шелк, мягкая кожа ее одежды, позвякивание ее браслетов даже годы спустя приходили ему на память, когда он пересекал площадь Согласия, а закат одевал Париж в золото и синеву.

Слава Богу, в доме еще тихо. Сильвэн проходит через кухню и открывает дверь, ведущую в подвал, где находится стиральная машина и хранится белье. Он знает, что все это там, но спускается туда впервые и входит, как чужой, в подвал собственного дома.

Тут его останавливает неразрешимая проблема: он не имеет ни малейшего представления о принципе действия большой немецкой стиральной машины, купленной Каролиной. Этот аппарат с окошечком спереди, над которым расположена черная панель с ручками, кнопками, рычажками, указателями программ, температур, окруженными стрелочками и штришками, обманчиво прост в обращении. Сильвэн пытается приподнять крышку — она не открывается. Он тянет на себя маленькую дверцу — открываются три отделения, но для чего они? Можно закончить с отличием Высшую Школу Администрации, распутывать экономические и финансовые проблемы Франции и быть дурак дураком перед устройством, с которым может управиться и ребенок, если верить дурищам, похваляющимся по телевизору, что в два счета извлекают из своих машин самое белое в мире белье. Сильвэн, естественно, мог бы положить свой тюк в большую плетеную корзину, видимо, отведенную под грязное белье всей семьи, но он решил сам довести стирку до конца. В конце концов шутка Дианы про белье убийц разозлила его, может быть, не без причины. Любой, кто увидел бы его в этот момент у стиральной машины, нашел бы его странным. Виновным? Нет. Он всеми силами отталкивает от себя это слово. Но здорово вляпавшимся — это точно. И банальность этих слов приносит ему облегчение. Он здорово вляпался, и гордиться ему нечем. Ему кажется, что эта девчонка его провела. Он никак не поймет, как же он поддался ночью дикому, необъяснимому влечению к девочке, хотя никогда раньше — он может поклясться — она не волновала его ни в малейшей степени. Он едва замечал ее, когда встречал на улице Бак. Он, может быть, и никогда бы ее не заметил, если бы не знал, что она дочь Ларшана. Для него она была частью детской. Малышка, на которую он бросал рассеянный взгляд и даже не заметил, как она выросла за два-три года. Он лишь чуточку удивился однажды, узнав, что она в одном классе с Мариной и Тома. Введенный в заблуждение ее ростом — она была на целую голову выше близнецов, — Сильвэн думал, что она старше. Он даже отпустил шутку по поводу отсталых детей, в двадцать пять лет переползающих в последний класс. Шутка возмутила близнецов: «Папа, она не виновата: она слишком высокая для своих лет! Она и Дамьен Лонжерон — самые длинные в классе. Над ней все смеются, дразнят дылдой!»