Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни - [46]

— Ну, конечно, — согласился он, — и это будет твоим счастьем, милая моя, а пока спокойной ночи. Ты на меня не сердишься?

Она печально улыбнулась и покачала головой, но протянула губки для поцелуя и сказала на прощание:

— Я обещаю не сердиться, если ты мне покажешь дорогу, которая в конце концов приведет меня к таким старикам, как ты и Грэхем.

Дик Форрест, гася по пути электричество, прошел в библиотеку и, отбирая ряд книг по механике и физике, необходимых ему для очередных справок, улыбнулся, довольный разговором со свояченицей. Он понимал, что заговорил вовремя и что откладывать этот разговор больше нельзя было ни на минуту. Но на полпути к скрытой за книгами винтовой лестнице, ведущей в его рабочий кабинет, несколько слов, брошенных Эрнестиной, вдруг отозвались в его сознании так внезапно, что он разом остановился, опираясь плечом к стене: «Ему бы скорее подошла Паола».

— Осел! Дурак! — громко засмеялся он и пошел дальше. — А ведь я женат уже двенадцать лет!

И он об этом больше не вспоминал, пока, уже ложась в постель в своем спальном портике и взявшись за решение занимавшей его задачи по электричеству, не взглянул мельком на барометры и термометры. И тут-то, вглядываясь через большой двор в черневший вдалеке флигель и спальный портик жены и соображая, заснула ли она уже, он снова явственно услышал слова Эрнестины. Он тотчас отогнал их, опять презрительно назвав себя «дураком» и «ослом», зажег сигарету и, как обычно, стал пробегать отобранные книги, закладывая спичками нужные страницы.

Глава XV

Уже давно пробило десять часов, когда Грэхем, беспокойно скитаясь по дому с тайной надеждой, что Паола Форрест когда-нибудь показывается раньше полудня, забрел в музыкальную комнату. Хотя он гостил в Большом доме уже несколько дней, он еще не везде побывал и сюда вошел впервые. Это был чудесный зал, футов тридцать пять на шестьдесят, подымавшийся на высоких стропилах к потолку, откуда в желтые стекла лился теплый золотистый свет. Стены и мебель были насыщены красными тонами, и он испытал такое благоговейное чувство, точно уже слышалась музыка.

Он лениво рассматривал картину работы Кейта, как всегда изображающую стада овец, пасущихся на лугах, насыщенных солнцем, но уже погружающихся в сумеречную тень, как вдруг неожиданно, краешком глаза увидел, что в дальнюю дверь входит маленькая хозяйка. У него сразу захватило дыхание. Опять она была, как картина, вышедшая из рамы, вся в белом, очень молодая и как будто выше ростом благодаря широким складкам свободного «холоку» — изысканно простой и кажущейся мешковатой одежды. Ему приходилось видеть такие «холоку» в месте их происхождения — на Гавайских островах, и там этот наряд придавал местным красавицам особую привлекательность и даже женщин некрасивых делал привлекательнее.

Они издали улыбнулись друг другу, и он залюбовался ее грациозным сложением, постановкой головы, открытым взглядом, от которого как бы исходило товарищеское, дружелюбное приветствие, будто она говорила: «Мы друзья». По крайней мере, так казалось Грэхему, пока она подходила к нему.

— Эта комната имеет большой недостаток, — серьезно сказал он.

— Да что вы! Какой же?

— Она должна была бы быть длиннее, много длиннее, по крайней мере — вдвое.

— Почему? — спросила она с недоумением. И он снова залюбовался охватившим ее щеки молодым румянцем, не позволяющим верить, что ей тридцать восемь лет.

— Потому, — ответил он, — что вам пришлось бы пройти вдвое дальше и удовольствие смотреть на вас также увеличилось бы вдвое. Я всегда утверждал, что прелестнее одежды, чем «холоку», не придумать.

— Значит, дело в моем «холоку», а не во мне, — задорно усмехнулась она. — Вы, я вижу, похожи на Дика, комплименты у вас непременно с хвостиком, и только мы, глупенькие, разлакомимся, как комплимент ваш вильнет хвостиком и мы остаемся ни с чем. А теперь я вам покажу эту комнату, — поспешила она, не дав ему возразить. — Дик предоставил мне полную свободу, и я устроила ее по своему вкусу, так что тут я выбирала все, вплоть до размеров.

— И картины тоже?

— Все, — кивнула она, — и я сама развешивала их по стенкам. Хотя Дик не соглашался со мной насчет вот этой — Верещагина. А эти две, работы Милле, и вон те, Корро и Изабе, он добавил; он даже пошел на уступку и согласился, что у Верещагина есть картины, которые могут быть хороши в концертной комнате, но с этой именно он так и не примирился. Он ревнует к иностранцам, предпочитает наших местных художников и хочет, чтобы их здесь было больше.

— Я не очень хорошо знаю ваших тихоокеанских, — сказал Грэхем, — познакомьте меня с ними. Покажите мне… Ну, конечно, это вот — Кейт, а кто рядом с ним? Чудесная работа!

— Это Мак Комас, — ответила она, и Грэхем только что собрался провести с ней полчасика в приятной беседе о картинах, как в комнату вошел Доналд Уэйр. Он кого-то искал глазами и весь просиял при виде маленькой хозяйки; быстрым, деловитым шагом он направился к роялю и стал раскладывать ноты.

— Мы договорились поработать до завтрака, — объяснила Паола Грэхему. — Он уверяет, что я страшно отстала, и я думаю, что он прав. Мы с вами увидимся за завтраком. Конечно, если хотите, можете оставаться здесь, но предупреждаю, мы будем работать по-настоящему. А потом мы пойдем купаться. Дик решил, что в четыре часа. И он тогда же споет нам новую песню. Который теперь час, мистер Уэйр?