Маленькая хня - [4]

Подойдя к самому краю причала, Пушкин перегнулся через леер и крикнул кому-то, сильно извернувшись вправо:

— Захарон Андреич! Свободен, брат! Встретили!

Я выгибаться не стала: зашла с другой стороны заколоченной будки и увидела почти анфас белый прогулочный катер, отваливающий от берега. Закатное солнце, стекающее по лобовому иллюминатору, великолепно маскировало таинственного драйвера. Карбидная вонь растворилась в слабеньком норде.

— Пойдемте, тетенька! — кивнул великий русский поэт.

— Меня, кстати, Лора зовут, — сказала я.

— Мне это как-то похуй, — сообщил Александр Сергеевич и ступил на воду. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за своим подопечным.

— Куда мы идем? — спросила я, топая по Босфору Восточному и стараясь, чтобы волны (пару баллов все-таки было) не перехлестывали выше шнурков на кроссовках.

— В кабак, — сказал поэт, — очень хочется осетрины. Ну, и цыгане чтобы были1.

Мы с Пушкиным пересекли Босфор, Золотой Рог, привокзальную площадь и пожрали там, куда он указал пальцем — в кинотеатре «Океан»2. Большая вывеска с надписью «Утка по-пекински» на фасаде киношки манила поэта зеленым неоном, но тот факт, что собственно утки в тот день не подавали, расстроил Александра Сергеевича до невозможности. Официант, глядя на Пушкина прозрачными глазами, поведал, что на границе карантин, ветслужба тормознула китайскую дичь где-то в Гродеково, а из местной утки утка по-пекински не получается.

— Пшол вон тогда, — сказал Пушкин, — неси чего-нибудь.

— Значит, э-э, скоблянки из трепанга, гребешки с чем там у вас, свинину в сладком соусе, рис с овощами. Пока все, — вежливо заказала я и незаметно для Пушкина сунула официанту десять баксов.

— Выпивать будете? — благодарно осведомился холуй.

— Ах да. Гжелки. Пока триста.

— Гжелка вся паленая, — шепнул он мне.

— Тогда чего почище, можно из местного. Официант принес два блюда и графинчик.

— Мы будем есть из общей миски? — возмутился Пушкин.

Официант закатил глаза.

— Это китайский ресторан, — пояснила я, — но вот можно наложить в пирожковую тарелку.

Пушкин вздохнул и придвинул к себе блюдо с гребешками. Я посмотрела на это дело и придвинула к себе блюдо с трепангом. Выпивали мы тоже как-то без тостов. Дружба явно не клеилась.

— Говно кабак, — сказал Александр Сергеевич, отодвинув чашку с недоеденной свининой, — даже девок нет. И гидиха старенькая, как назло. Тетенька, вы были красивы в юности, да?

Я взяла в руки фолиант с фотографиями еды и открыла на десертах.

— Морошки не желаете? — предложила я поэту. Вытаращив свои абрэковские глаза, Пушкин некоторое время молчал. А потом обратился ко мне с длинной проникновенной речью:

— Еб твою мать! — сказал Александр Сергеевич, — Тетень... Лора! Я не люблю морошки. Но я готов съесть целый фунт, если вы будете ко мне снисходительны. Меня сильно утомил в дороге Захарон Андреич. Вы, Лора, не поверите, но этот старый пидор все время говорит гекзаметром! Хуй с ними, с цыганами и этой блядской эмигранткой из Бейджина — мы же с вами не орнитологи. Мы с вами выпьем еще водки и потанцуем. И перейдем на «ты», как это водится меж ста... добрыми приятелями. Вы согласны, Лора?

— В китайском ресторане нормальные люди не танцуют, — зарделась я отходчиво, — а выпить водки я вам предлагаю в другом месте.

— Так отправимся же! — воскликнул Пушкин, — насколько я понял, платите вы?

Мы вышли на улицу, переоделись в канаве за «Океаном» — мальчики налево девочки направо — вылезли на поверхность уже во всем вечернем и пустились в турне. В ту ночь мы были: в Ройал Парке, в Лесной заимке, в Сакуре, где наконец перешли на «ты»; в Капитане Куке, в Бинго, в Наутилусе, где Пушкин орал, что любит меня как брата; в Моранбоне, в Нагасаки, где Пушкин совсем некстати вспомнил было о цыганах, но тут же забыл; в Аллегро, в Избушке охотника, потом каким-то образом оказались на железнодорожной платформе станции Океанская, где Пушкин блевал в кустах, а я держала его за фалды, чтобы он не упал и не побился. Отсюда было близко да дачи: Черная же речка — в натуре, Пушкин, прикинь, в России так много мест, где тебя грохнули! — Не пиздите, мадам, убить поэта не так-то просто, надеюсь, нас там не поджидает белый всадник на белом коне, ха-ха-ха!

Ключей у меня с собой не было. Проспали мы до обеда на полу в беседке, как дети общих родителей-алкоголиков, и проснулись от по-родственному же общего сушняка.

— Я же говорил, медвежатина пересоленная, — бубнил Пушкин, выбираясь на солнышко. Я тяжело вспоминала, положила ли в рюкзак эссенциале форте, а если положила, то почему не съела где-нибудь между двадцатой и тридцатой.

— Кулумбарий, блядь, какой-то, — сказал Александр Сергеевич, ковыряя носком лакированного штиблета грядку с физалисом, моей тихой мичуринской гордостью.

За штакетником возникла соседка Любовь Ильинична, про которую я однажды подумала, что она привидение и, чего греха таить, подумала также и в этот раз.

— Лара, если это вы рабочих привезли, — сказала она, тыча в помятого Пушкина, который как раз в тот момент поймал на физалисе кузнечика и дул ему в лицо, — следите, чтобы они инструмент у меня не крали. И как вы не боитесь с азербайджанцами связываться? — добавила она шепотом.