Маленькая фигурка моего отца - [55]

А дальше со мной приключилось что-то уж совсем странное. Внезапно меня неудержимо потянуло ФОТОГРАФИРОВАТЬ — желание, которое не посещало меня уже много лет. Когда-то я отложил новый фотоаппарат, подарок отца на мой двенадцатый день рождения, и больше к нему не прикасался. Отец научил меня всему, что сделало бы меня его наследником, но стать его наследником я не пожелал.

А ведь, прими я его эстафету, это выглядело бы совершенно естественно. Помню, мне было лет пять-шесть, я выглянул из окна гостиницы в Мельке, где мы проводили пасхальные каникулы, и, заметив домовый знак,[43] живописно выделявшийся на фоне старинной стены, провозгласил: «Какой кадр!» Отец высунулся рядом со мной из окна и тут же схватился за камеру. «Он унаследовал мое творческое зрение!» — сказал он маме с гордостью, которую в ту пору разделял и я. «Когда Петер закончит среднюю школу, — планировал мое будущее отец, — он поступит в художественно-графическое училище. Конечно, его там примутся учить тому, что ему и так известно по моей работе, но кое-какие дополнительные знания и диплом, который при необходимости можно предъявить, тоже не помешают. Тогда мы сможем работать вместе как равные партнеры. “Хениш и сын”. Или еще лучше: “Хениш и Хениш”. Ну, что, симпатичная перспектива?»

Что же так резко изменило мою судьбу, в те годы представлявшуюся и мне весьма заманчивой? Почему я вдруг стал отвергать все, что было связано с фотографией, причем отвергать с раздражением, намеренно оскорбляя отца, иногда даже выставляя себя на посмешище? Я много лет не хотел иметь дела с фотоаппаратами и с фотографией. Помню, когда я собрался в отпуск в Дубровник и жена дала мне с собой свой «ФОГТЛЕНДЕР», я сразу же забыл его то ли в ресторане, то ли на ступенях собора.

Но тут меня неудержимо потянуло в кладовку, где между большой дорожной сумкой и непромокаемым рюкзаком хранилась Сонина «ПРАКТИКА». Я совершенно разучился заправлять пленку и потому возился с ней довольно долго. Разумеется, забыл я и как проявлять, закреплять, пользоваться увеличителем, иными словами, делать все, чему меня когда-то научил отец, чтобы я пошел по его стопам. Я натянул куртку, повесил на плечо фотоаппарат и вышел на улицу.

Я не имел понятия, что и где буду снимать. Погода был скверная, дождливая, не для прогулок, не для фотографирования. Разумеется, я не помнил, какую ставить выдержку и диафрагму, и просто снимал наугад. Возникло смутное ощущение, что меня больше занимает сам ПРОЦЕСС фотосъемки. Какое-то время я бродил по улицам, безвольно снимая все, что в голову взбредет. Хоть бы и заколоченную досками и картонками дверь какого-то бывшего склада. Потом я вдруг оказался на заброшенном участке Нашмаркта и долго плутал по узким проходам между закрытых ларьков, очарованный их нескончаемым лабиринтом. А спустившись по ступенькам на улицу Рехте Винцайле, я вдруг осознал, что если я пойду прямо, она приведет меня в мое раннее детство.

Испытав мгновенный шок, вроде того, что, не на шутку пугая, иногда вырывал меня из забытья между бодрствованием и сном, я понял, что частенько вижу угол Винцайле и Хоймюльгассе во сне. В подъезде дома двенадцать я подсоединил вспышку и сфотографировал решетку для чистки обуви. Поднявшись по коротенькой лесенке в мезонин, я сфотографировал изображение Матери Божией, которое висело там в стеклянном реликварии. Потом я снова спустился вниз и снял дверь в подвал, откуда, в развевающемся рабочем халате, с мокрым фотопинцетом в руке, вынырнул мне навстречу отец.

— Должен тебе сказать, — продолжает отец, — долго играть роль нелегального фотографа-портретиста Красной Армии мне не улыбалось, сам понимаешь, это было небезопасно. Кто знает, вдруг спрос на мои работы упадет? Или я рано или поздно сниму всех русских? Или они вернутся в Россию, — и что тогда?

Как раз когда меня особенно терзали сомнения, я случайно встретил коллегу, жена и дочь которого трагически погибли незадолго до этого. Они благополучно пережили войну, отделавшись небольшим повреждением квартиры, когда в соседний дом угодила бомба. Но однажды ночью разыгралась буря, выворачивавшая с корнем деревья, и в стенах раздался зловещий треск. А в полночь, — он, мой коллега, еще писал заметку за столом в гостиной, а жена с дочерью уже давным-давно легли спать, — спальня обрушилась. Понятно, что он больше не хотел там оставаться. «Ты живешь у матери? — спросил он меня. — С женой и ребенком? Все вместе в однокомнатной квартире? Если хочешь, можешь переезжать ко мне. У меня же остались две с половиной комнаты. Бывает, конечно, что со стен сыплется штукатурка. Но несущие конструкции пожарники укрепили. Судя по всему, надежно, бояться нечего.

Ну, так что, по рукам? Возьму недорого. Скажем, два кило масла и два кило сала. И зимнее пальто, если сумеешь раздобыть. Можно сказать, отдам квартиру за символическое вознаграждение».

Вот так мы и переселились в Третий район, на Кайнергассе, 11. Да, конечно, пошли на риск. Но от такого предложения нельзя было отказаться. Тогда, чтобы получить квартиру, нужно было не знаю как постараться, просто из кожи вон вылезти. Мы поначалу страшно пугались, стоило только подняться хотя бы небольшому ветерку, как вся наша развалюха сразу начинала шататься. Но постепенно мы привыкли. Все, что было возможно, я починил, провел электричество, заменил старые трубы и обустроил отличную фотолабораторию.