Маленькая фигурка моего отца - [53]

И вот я сбрасываю форму и быстренько натягиваю на себя комбинезон, подарок Небес. Рукава и штанины мне длинноваты, но я же не на конкурс красоты собираюсь. Вот, значит, я загнул штанины, закатал рукава — и давай Бог ноги. А поможет ли мне этот комбинезон, выяснится прямо сейчас.

Дело было вечером, наступали сумерки, и это играло мне на руку. Во-первых, потому, что меня труднее было рассмотреть, а во-вторых, когда я спрятался за бухтами кабеля, мне пришлось ждать совсем недолго, пока из лагеря не ушли первые рабочие. Дело в том, что — чуть было не забыл сказать! — у нас в лагере работали и гражданские. Подростки, которых не успели загрести в фольксштурм, бывшие узники концлагерей, вольнонаемные поляки. Они приходили утром и уходили вечером, как обычные рабочие. Что делали? Да расчищали аэродром от обломков и мусора. И большинство носили комбинезоны вроде слесарных. Почти не отличимые от моего, по крайней мере, в сумерках. Так вот, рабочие эти уходили организованными группами. Ну, и что, по-твоему, сделал твой папа? Схватил металлический прут, который был прислонен к дощатому забору, и, взвалив этот прут на плечо, просто пристроился в конце очередной группы гражданских.

А в лагерных воротах стоял негр, настоящий гигант, — говорит маленький, щуплый отец, и это меня совсем не удивляет. — Он мне еще крикнул то ли «HEY MAN», то ли «WHO ARE YOU?»,[41] а я ему в ответ: «Кто-кто! I work here!»[42]

Потом, как говорит отец, он просто шел и шел, спиной ощущая недоверчивый взгляд чернокожего. Шел и шел, и постепенно понял, что железный прут ему достался тяжеленький. «И почему я, дурак, — подумал он, — не догадался взять просто доску?»

Я сомневаюсь, что все так и было, уж очень складно выходит, что-то не верится. К тому же в этой истории встречаются некоторые несообразности. Например, — я перематываю пленку назад, чтобы убедиться в правильности своего предположения, — в том разрушенном ангаре он вместе с формой оставил и свои Железные кресты. А что же хранится у бабушки в шкатулке?..

— Ах, вот ты о чем… — спохватывается отец. — Ну, это я тебе объясню потом.

И все-таки, даже если все это было не так (или хотя бы отчасти не так), в этой истории содержится какое-то зерно правды.

ЕГО правды. ПРАВДЫ МОЕГО ОТЦА. И еще какое!

Иногда я вижу во сне, как он вступает в вечность, уходя из этого мира, пристроившись в конце длинной колонны, в которой все значительно выше него, взвалив на плечо взятый для маскировки металлический прут. Иногда он еще успевает обернуться и подмигнуть мне, и только потом я просыпаюсь.

— Нет, — признается он, — на негра мне оглядываться не хотелось. Вот шел я и шел, в конце концов, рабочие свернули налево, а я прошествовал дальше прямо. И дошагал до самого Шверина. А там, на главной площади, уже в темноте, поставил прут в какой-то угол, на прощание с чувством его поцеловал, а потом быстро-быстро — и к Герте домой, она поначалу ничего не могла взять в толк, — домой и в постельку!

— Что ты на меня так испуганно смотришь, неужели ты не можешь меня понять как мужчина мужчину?

— Да почему испуганно-то? — возражаю я, но в моем голосе не слышно энтузиазма.

— Знаешь, — поясняет отец, — как женщина Герта была…

Однако я буквально слышу, что больше не слушаю его (и молчу). Разумеется, сейчас, по прошествии дней, я могу слушать — его, или, по крайней мере, его голос. А голос продолжает свой рассказ о том, как он затаился у Герты дома, словно легшая на дно подводная лодка. Устроился на чердаке, за двойной стеной. Все убранство его убежища состояло из стола, кресла и раскладушки; была и свечка, но зажигать ее он опасался.

Я слушаю его и не слушаю.

— Знаешь, — говорит он, — Герта, конечно, очень хотела, чтобы я остался с ней. И, признаться, выбор дался мне нелегко. Но потом мы расстались, даже ни разу не оглянувшись, и обещали не писать друг другу.

— Смотри-ка, я тебя вроде шокировал, — насмешничает он.

— Да нет, с чего бы, нисколько! — возмущаюсь я.

— Так, значит, ты у меня ханжа? — ерничает он.

— Да нет, что за вздор.

Я произношу еще какую-то ничего не значащую фразу или вообще не произношу ни слова, думая о своем.

— Ну, хорошо, — говорит отец, — хватит на сегодня.

2

— А как папа вернулся с войны? — спрашиваю я бабушку.

— Ну, ранним утром постучался в дверь, — отвечает она. — Знаешь, в ту пору неожиданный стук в дверь ничего хорошего не сулил, да еще с утра пораньше. Но в ту минуту все было по-другому. Я сразу поняла, что это он. «Роза, — пролепетала я, — слушай, это же Вальтер!» Вы с мамой жили тогда у меня. Куда же вам еще было возвращаться из Гмюнда? Как сейчас помню, вы тогда еще дремали в комнате, а я уже возилась в кухне.

«Роза, это Вальтер!» — сказала я. Хотела сказать громко, чтобы твоя мама услышала, но смогла только тихо-тихо прошептать.

А потом прошла в прихожую и открыла дверь.

И точно: это был он. Стоял и глядел на меня. Руки-ноги на месте.

Правда, не буду врать, похож на бродягу: небритый — жуть, в поношенном пальто с чужого плеча, оно ему длинно было.

Но вернулся. «Слава тебе, Господи», — подумала я.

А он обнял меня, а потом кинулся к твоей маме и поцеловал ее.