Мальчишник - [17]

Нечто подобное Мишель хотел устроить сегодня, коль прибыл гусаром и коль бабушка хочет видеть, ощутить его зрелость. Но, конечно, без скарроновской застольной песни и гусарских бесед нараспашку. Вот-вот подъедут и бабушкины гости из Чембар.

В доме звенело праздничное оживление, огни точно сами перебегали из комнаты в комнату, мелькали в зеркалах — рама одного из зеркал была обгорелой после пожара, — мелькали на лестнице, в кладовых. Отдавалось сразу по нескольку распоряжений, и сразу по нескольку человек кидалось их выполнять. Оживление было не только по поводу новогоднего торжества, а главное — приезд барина, которому хотелось услужить, и услужить из-за любви к нему. Он приехал в вотчину. И сам Мишель находился под этим впечатлением, как будто бы не было университетского пансиона, юнкерской школы, а было не прерывающееся ничем и никем детство в кленовых парках, в яблоневых садах, в лугах, поросших летом плакун-травой, в пронзительных зорях и в тихих домашних закатах. И как будто бы стояли на замерзшем пруду форты и бастионы из снега, на которых он впервые ощутил себя героем Бородина, впервые сжал в руке саблю, пусть и детскую. Сейчас сабля лежала в кресле, офицерская.

«О Бородинском бое Лермонтов впервые услышал в доме бабушки. Брат Арсеньевой — Афанасий Алексеевич Столыпин, блестящий офицер, живописал обстоятельства славной баталии, участником которой был. Он рассказывал о том незабываемом дне, о геройских действиях артиллерии, о редуте Раевского. Миша знал и о подвиге Дохтурова. Сменив на поле боя раненого Багратиона, этот генерал обратился к солдатам со словами: «За нами Москва! Умирать всем, но ни шагу назад…» Дохтуров тоже приходился Лермонтову родичем».

Поэт Яков Хелемский

…А предновогодний тарханский дом все звенел, наполнялся счастьем, нужными и ненужными свечами и распоряжениями, суетой. И центром всего этого был приехавший на побывку гусар. И от его счастья зависело счастье наступающего 1836 года.

Только что в Москве вышла замуж Варенька Лопухина, и Лермонтов останавливался в Москве и виделся с ней. Варенька — сестра друга Лермонтова Алексея Лопухина, с которым Мишель учился в Московском университете. Пережив бурное увлечение Наташей Ивановой, Лермонтов «с головой» влюбился в милую, «умную как день» Вареньку. Но судьба, обстоятельства развели их. И теперь произошла встреча с Варенькой уже Бахметевой. И встреча эта не померкла на зимних стужных трактах, не утонула в глубоких снегах, не исчезла, казалось бы, в привычном для него одиночестве. Она была жгуче ощутима. Об этом он и сказал в своих стихах, оставленных на столе у станционного смотрителя. Кто был виноват в том, что Мишель и Варенька потеряли друг друга? Может быть, повинен его отъезд в Петербург тогда из Москвы? Юнкерство и в чем-то легкомыслие? А чувства у обоих были необычайно чистыми и светлыми. Жизнь, очевидно, позабавилась их молодостью, их ошибками. А жили Мишель и Варенька на Молчановке почти «окна в окна». Только бабушка очень боялась «нонышний модной неистовой любви».

Из воспоминаний Лидии Либединской

«Прокладывали новый Арбат, рушились тихие переулки. Мы шли мимо пустых домов. Они стояли грустные, без дверей, с выломанными рамами и обнаженными лестничными клетками.

— Пойдем, я покажу тебе дом, где жила Варенька Лопухина, любовь Лермонтова.

Дом встретил нас нежилой, распахнутый. Обрывки цветастых обоев свисали на стенах. Мы медленно шли из комнаты в комнату, по коридорам со вздыбленными полами. В углах валялись забытые вещи: старые кастрюли, поломанные стулья, стоптанные башмаки. Ветер полновластно разгуливал по дому.

— Грустно это, — сказал Светлов. — Идут миллионы световых лет. Свет проходит триста тысяч километров в секунду, и нам кажется, что законы света не подчинены закону нашей жизни. А закон один: прошлое, настоящее и будущее… — Он огляделся и провел ладонью по пыльному, обсыпанному известкой подоконнику. — Подумать только, сюда прибегал Лермонтов, молодой, влюбленный… Счастливый и несчастный, как все влюбленные… Все-таки хорошо, что последним сюда пришел поэт. Я, конечно, не Лермонтов, но хотя бы Михаил…»

Лермонтов сидел в своей комнате, не двигался. Москва, Молчановка все еще не отпускали его. Нагромождение лиц, событий, характеров, отчуждения, смирения, потери до глубочайшей боли. Сами собой возникшие преграды. И прилипающая к твоей жизни молва. Неизбежная и отвратительная.

Марионетки… Старые куклы из цветного воска. Старый театр, в который он играл в детстве, здесь, в Тарханах. Забавлялся. Куклы-марионетки — ими наполнен мир, наполнена жизнь. И жизнь забавляется людьми, как марионетками. Чем ответить? Надо самому забавляться жизнью. Чего ж еще! Желанья отняты. Прячь истинное лицо. Надевай другое, маскарадное. И да здравствует Скаррон! Бурлеск! Да здравствует Маёшка! Он ему вполне по нраву в кавалерийской судьбе. Вицмундир, гусарская с петушиным султаном шляпа, шинель с бобровым воротником, который непременно серебрится. Беспечный пир — теченье века. Ничтожество есть благо. И не надо мыслить про вечную любовь, не надо! Хотя бы поскорее загорелась где-нибудь достойная война, чтобы не остаться скучно праздным. Чтобы не убило жизни тяготенье.