Мальчишки в бескозырках - [7]

В больнице имени 25-летия Октября работал брат моего отца, дядя Семен. Семья его осталась в оккупации на Псковщине. Однажды в ноябре он принес нам немного картошки. То-то было радости! Картофельные очистки мама мыла, пропускала через мясорубку и пекла оладьи. Царская еда! Я говорил маме:

— Зачем же мы раньше очистки выбрасывали? Вот кончится война, никогда не будем этого делать.

Но к сожалению, и очистки скоро кончились.

Замерз водопровод, отключили электричество, не стало дров. Не работали бани, прачечные, парикмахерские. И как на зло, первая блокадная зима выдалась лютой. Морозы стояли градусов под сорок.

Положение становилось отчаянным. Однако мама не падала духом. В комнате установила железную печку-«буржуйку». Вместо электролампочки приспособила коптилку: взяла стеклянный пузырек, наполнила его керосином, вставила фитиль. Конечно, такая коптилка чадила, но было светло. На дрова пустили мебель: стулья, табуретки, стол. Но и это кончилось. И тогда, отчаявшись, я написал письмо первому секретарю Ленинградского обкома партии Андрею Александровичу Жданову, в котором рассказал о нашем тяжелом положении и просил помочь с дровами. Не знаю, до кого оно дошло, но — это было в январе — военные вдруг привезли нам кубометр дров. Это были толстые длинные бревна, Все сложили на полу в кухне. Пилить уже не было сил. Забивали в бревно колун и по нему били обухом топора. Так удавалось его расщепить. Этими щепками топили.

На карточки давали толику сахарного песка. Мама из него варила сахар и давала мне сосать.

Стали менять одежду на хлеб. Помню, приходил какой-то милиционер, жена которого, как говорила мама, работала на хлебозаводе. И вот мы в обмен на хлеб отдали ему всю имевшуюся в доме одежду, отдали папины довоенные костюмы и пальто. Поменяли патефон. Остался мой баян. Несмотря ни на что, мы решили его сохранить.

А голод становился все страшнее. Стало небезопасно ходить по улицам с продуктами из магазина. Мы с мамой ходили всегда вдвоем. Помню, шли из магазина, стали пересекать улицу Маклина, и вдруг недалеко от Аларчина моста, в Покровском саду, взорвались две бомбы. Стало светло как днем. Это были термитные бомбы.

Как-то я пошел в булочную один. Она располагалась на углу проспекта Римского-Корсакова и улицы Маклина. Метров двести от дома. Получил я 250 граммов на маму и на себя и возвращался домой. Вдруг подскочил парень и начал вырывать у меня сумку с хлебом. Я закричал. Недалеко проходил военный, подбежал, дал парню тумака, а меня проводил до квартиры. Посоветовал маме больше меня одного не отпускать. Прощаясь, оставил кусок дуранды. Я до сих пор не знаю, что это такое. Мне объяснили, что это прессованное сено, корм для лошадей. Мы и этому были очень рады. Сегодня вспоминаю с улыбкой: от дуранды у меня начался запор.

Еще в начале голода стали пропадать кошки и собаки. У нас дома жили кошка Маша и собака Мальчик. Это были родные для меня существа. Вначале пропала кошка, а потом и моя любимая собака.

Теперь, выйдя на улицу, я часто видел на снегу мертвых. Умирали прямо на ходу. Идет человек, вдруг останавливается и падает. И больше не поднимается. На моих глазах умерла на углу нашего дома женщина. Вначале упала, ей помогли подняться. Она жалобно улыбнулась и снова упала. Когда ее снова хотели поднять, она была уже мертва.

Умирали и в нашем доме. После войны во дворе осталось всего пять-шесть ребят. Остальные умерли от голода.

Мертвых увозили на санках. Гробов не было, все шло на дрова. Хоронить покойников на кладбище не было сил, и их собирали в каком-то одном месте. Такое место было недалеко и от нашего дома — в Канонерском переулке, который заканчивался тупиком. Туда и начали свозить мертвых. Потом их забирали похоронные команды.

Уже весной, в марте 1942 года, мать везла меня на саночках в столовую мимо этого переулка. Голубело по-весеннему небо. В безмятежном солнечном свете жутко было наблюдать, как солдаты из похоронной команды грузили на бортовые машины трупы. Страшно было смотреть, как на морозе голые скрюченные тела складывают в кузов машины.

Я пишу это для того, чтобы те, кто не видел войны, знали, какие бедствия она несет с собой…

Горе и лишения легче переносить сообща, В нашем доме многие семьи стали объединяться и жить вместе. Ведь в случае необходимости можно было помочь друг другу, да и дрова сэкономить.

Так было и у нас.

С началом войны мы с мамой жили в своей семьдесят шестой квартире вдвоем. Это была просторная двухкомнатная квартира на первом этаже. Наша семья занимала большую двадцатидвухметровую комнату. В другой — меньшей — до войны жили два неженатых брата Матюшенко: Иван Петрович и Василий Петрович. В первые дни войны оба ушли на фронт, и их комната стояла запертой.

Мать достала где-то столярный клей. Из него сварили студень. Это уже была еда. Варили мы с мамой и отцовские кожаные ремни. Воду хлебали, а ремни просто жевали.

Потом к нам приехала семья из шестиэтажного дома, мама с дочкой. Девочку звали Валей. Она выжила. После войны мы встретились с ней как родные.

Ели мы два раза в день. Мама брала тазик, наливала воду, кипятила. Затем мы крошили туда стодвадцатипятиграммовую краюшку (половину нашей общей суточной нормы), сдабривали несколькими каплями растительного масла, солили и быстро съедали. Вечером еда была та же.