Мальчишки в бескозырках - [17]

— Я-то? — переспросил паренек. — Я Котька Лещенко — одессит. А что?

— Да так, просто хочу узнать, кто это такой боевой?

— А ты, Вить, не задавайся! — сказал дружок Котьки.

— Ты хоть и герой, но и Котька кое-что видел на войне.

— Это что же? — спросил я.

— Он в Одессе был, под румынами. Мамку его бомбой убило, а батька где-то на фронте. Котька, чтобы как-то прожить, сигаретами торговал, а то и просто милостыню просил.

— Ну а здесь ты как очутился? — спросил я Котьку. — И что за имя такое — Котька?

Паренек посмотрел на меня с некоторым удивлением:

— Котька — это есть Костя. Каждый знает… Так меня дома и родители звали. А здесь я очутился просто. Шел, шел из-под румын по деревням, пробрался в Севастополь, когда еще там были наши, а оттуда зайцем на корабле в Тамань. Затем ехал в Туркмению, а попал случайно в Вологду.

На слово «случайно», Котька нажал особо.

— Ничего себе «случайно»!

— Мильтоны попутали, — заметил Котькин дружок.

Я понял, что ребята здесь не простые. Это только с виду они одинаковые. Но судьба у каждого — ого-го!

— А отец-то у тебя где воюет? — спросил я Котьку.

— Где-то в морской пехоте на Севере. Я дважды убегал из детдома к нему на фронт, но оба раза ловили. Ну ничего, уж на третий раз повезет.

— Ну а ты откуда? — спросил я Котькиного товарища.

— Я Серега Мишин, смоленский. Эвакуирован с сестренкой вместе со школой. Мама осталась в Смоленске, жива. Написала, что отец погиб на фронте. Я ведь тоже здесь не заживусь. Вместе с Котькой на Север подамся немчуру бить!

— Пойдем, Витек, в уборную, покурим, У меня махра есть, — предложил Котька.

— Не курю я. Мне в госпитале вместо махорки изюм выдавали.

— Ну и зря, — усмехнулся Котька. — Изюм! Да можно было махру знаешь как толкнуть? За нее не то что изюм, шоколад можно достать.

«Да, боевые ребята, — подумал я. — Таким палец в рот не клади. Попади Котька на фронт, наверняка бы взяли такого бедового в разведку».

— Ну ладно! Не хочешь, мы одни курнем. Завтра договорим.

— Завтра я с утра должен быть на пересыльном пункте. У меня же предписание.

Однако на следующий день, когда я пришел к директору детского дома попрощаться, он сказал, что есть решение командования на фронт меня не посылать, а оставить в детдоме. Сказал, что все документы у него и выдать их мне он не может.

От обиды я заплакал. Выходит, меня обманули. Отпросился в город. Директор сказал, что хоть отпускать детей в город по одному не имеет права, но для меня сделает исключение.

И вот я в городе. Расспросив, где горвоенкомат, я пошел туда. Принял меня капитан. Я объяснил ему, что со мной произошло, и попросил направить меня на пересыльный пункт для отправки на фронт. Он связался по телефону с кем-то из начальства и сказал, что есть решение на фронт меня не посылать, а оставить в детдоме.

И тут я не выдержал и заплакал. Бросил шапку и шинель на пол и заявил, что никуда отсюда не уйду, пока не будет восстановлена справедливость и меня, фронтового ефрейтора, не пошлют на пересыльный пункт для отправки на фронт. Капитан вышел из кабинета и долго отсутствовал. Не знаю, кому он доказывал, но, придя в кабинет, сказал, что командующий разрешил отправить меня на пересыльный пункт, а там будет видно.

Мне выдали документы, и я, счастливый, покинул военкомат. Было еще светло, и я решил сходить в кино. В центре города шел английский комедийный фильм «Три мушкетера», Билетов в кассе уже не было, но женщина-билетер, мило улыбаясь, сказала мне:

— Проходите, товарищ военный! Мы поставим дополнительный стул.

Фильм очень отличался от романа Дюма. Д’Артаньян был настоящим мушкетером, а Атос, Портос и Арамис поварами. В драках против гвардейцев кардинала они ему помогали, действуя, правда, не шпагой, а разными подручными средствами, например подвешенным на веревке котлом, где варили куриный суп. Помню, они пели шутливую песенку: «Суп, суп…», ощипывая при этом курицу. Настроение у меня поднялось, я хохотал до слез.

Когда я вышел из кинотеатра, уже стемнело. Пересыльный пункт располагался на окраине, и я задумался, как туда побыстрее добраться. Вдруг вижу: сани, запряженные лошадью; в санях старичок, одетый в потертый полушубок и валенки с большими галошами. Я спросил, не в мою ли сторону он едет.

— А тебе, служивый, куда? — спросил дед, пряча улыбку в прокуренные усы.

— До пересыльного пункта.

— Ну что ж, — сказал дед, — до пересыльного так до пересыльного. Садись, подвезу.

Было видно, что дед обрадовался пассажиру, да еще военному. Постелил мне сенца, и мы поехали. Путь до пересыльного пункта был неблизкий. Пустив лошадку спокойной рысью, дед повернулся ко мне.

— Что, видать, дело у Красной Армии плохо, раз берут в армию таких мальцов? — спросил дед.

— Да нет, дедушка, хватает в Красной Армии взрослых солдат. А я в армию попал случайно, добровольно.

— Это как же?

Я ему рассказал, как попал в армию, о блокаде Ленинграда. Дед таких подробностей не знал и все просил снова и снова рассказать о блокаде. Подъехали к пересыльному пункту.

— Храни тебя господь, сынок. Ты теперь уж себя береги. Вторая-то пуля может быть для тебя последней. Мой тебе совет: больше на фронт не ходи. Ты еще такой малец, что тебе не воевать надо, а учиться. Да по правде сказать, и мамку с батькой жалко будет, если тебя убьют.