Мальчишки в бескозырках - [10]

— Орудие!

Я дернул шнур. Раздался оглушительный грохот. Все на миг прикрыли уши. Орудие слегка подпрыгнуло и встало на свое место. Ствол, откатившись назад, снова вернулся в исходное положение. Снаряд с устрашающим воем полетел на врага. Отец крикнул:

— Выстрел! — Это означало, что выстрел произведен без задержки.

Снова команда:

— Заряжай!

Подносчики подали очередной снаряд, заряжающий зарядил орудие, и наш расчет стал ждать команды.

В это же время стреляли поочередно второе, третье и четвертое орудия батареи.

Огонь длился минут пятнадцать. Я выпустил два снаряда. С передового наблюдательного пункта полка сообщили, что наши снаряды разорвались в гуще наступающего противника. Вражеская атака была сорвана. Так я начал мстить врагам за мой родной город, за мать, за ленинградцев, за их страдания и боль.

После стрельбы комиссар полка собрал батарейцев и рассказал, что на одном из участков 123-й стрелковой дивизии белофинны рано утром проникли в расположение нашего боевого охранения и частично его вырезали. Затем они пытались захватить нашу первую линию траншей. Однако их планы оказались сорванными. Потеряв десятки убитых и раненых, враг был вынужден убраться восвояси. Большую роль в этом сыграл точный огонь нашей батареи.

Обращаясь ко мне, Васильев сказал:

— А ты, Витя, молодец! Метко стрелял. Настоящий батареец. И будем тебя теперь называть юнбат, то есть юный батареец.

Через несколько дней в одном из номеров фронтовой газеты я прочитал стихи об этом бое. Говорилось в них и о наших товарищах, погибших в боевом охранении. Помнится, стихи были написаны на мотив популярной песни.

Вскоре после стрельбы по белофиннам комиссар полка взял меня в поездку к нашим артиллерийским разведчикам на ПНП[1] полка и на командный пункт пехотинцев. До этого на передовой я не бывал.

Наблюдательный пункт был расположен метрах в шестистах от переднего края. Мы не доехали до него километра полтора. Дальше ехать было опасно, Оставшийся путь проделали где по ходам сообщений, а где перебежками.

С непривычки было страшновато. Стояли темная ночь. Шел дождь. Над передним краем постоянно вспыхивали осветительные ракеты.

Встретил нас командир взвода артиллерийской разведки младший лейтенант Маркин, высокий, крепкий человек с орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу» на гимнастерке, Пока комиссар полка решал с ним служебные дела, ребята с ПНП угостили меня крепким чаем и уложили на нары отдохнуть. Незаметно я заснул.

Не знаю, сколько времени мне удалось поспать. Проснулся, когда комиссар Васильев, Маркин и еще один боец собрались уходить из землянки. Я вскочил с нар. Комиссар сказал, чтобы я отдыхал, а он часик побудет у пехоты, С трудом я уговорил его взять меня с собой. Маркин меня поддержал.

По ходам сообщений, пригибаясь, а кое-где ползком мы добрались до передних наших траншей. Они были настолько близко от вражеских окопов, что слышна была чужая речь. Тут уж только ползком — я уже знал, что такое финские снайперы. Дальше комиссар меня не пустил, а сам с Маркиным пополз вперед, в окопы боевого охранения.

Пока он отсутствовал, солдаты-пехотинцы с интересом ко мне приглядывались. Попросили рассказать о себе, о Ленинграде. Один из пожилых бойцов спросил, сколько мне лет. Когда я ответил, что одиннадцать, весело сказал:

— Ну что ж, Суворов тоже начинал в твои годы. Быть тебе, видно, маршалом!

Вокруг рассмеялись. А мне стало от этого смеха по-домашнему как-то спокойно. Великое дело — шутка на фронте!

Вернулся комиссар. Обратный путь до машины мы проделали минут за сорок. Рассвело. Дорога впереди обстреливалась из минометов. Нужно было бы переждать. Но у комиссара, видимо, были свои соображения, и он приказал шоферу проскочить открытую часть дороги на полном ходу.

Когда мы выскочили на не прикрытую лесом дорогу, огонь сразу же усилился. Наша машина мчалась среди разрывов. Мне стало жутковато. В Ленинграде я часто попадал под обстрелы, но стреляли не в меня, а, как говорят артиллеристы, по площади. Здесь же били именно по нашей машине. Уже когда мы проскочили открытую часть дороги и въехали в лес, недалеко от машины разорвалась мина. Нас оглушило, осколком пробило скат, машина пошла юзом, и ее занесло в кусты. Минут пять я ничего не слышал. Комиссар был бледен, но улыбался.

— С крещеньем тебя, малыш! — сказал он. — Но на передовую я тебя больше не пущу.

После этого случая комиссар, чтобы не рисковать моей жизнью, отправил меня в тыл полка. Здесь, сам того не желая, я подвел и его, и нового командира полка подполковника Несветайло, незадолго до этого назначенного вместо полковника Герасимова.

Части объезжал новый командующий фронтом — генерал-лейтенант (впоследствии Маршал Советского Союза) Л. А. Говоров. И надо же было мне попасться ему на глаза без одного сапога. Сапог был в ремонте, а я в ожидании починки увлеченно слушал рассказ красноармейца о пулемете, который тот установил на колесе от телеги; колесо вращалось на столбе, врытом в землю, и, таким образом, пулемет мог бить по самолетам. Вдруг красноармеец смолк, вскочил и вытянулся по стойке «смирно». Я оглянулся и увидел нескольких генералов в сопровождении командира и комиссара полка. Бежать было уже поздно, и я вытянулся рядом с красноармейцем, пряча разутую ногу. Генерал-лейтенант Говоров строго спросил меня, кто я такой. Я доложил. Не сказав мне ни слова, командующий отчитал командира полка за то, что его подчиненные появляются в расположении полка в босом виде. Затем добавил, что коль скоро я зачислен в полк, то должен быть одет по всей форме, а не ходить оборванцем.