Мальчишки с улицы Пала - [32]

— Ну, тебе тут недолго прохлаждаться! Вытурим скоро отсюда вместе со всем твоим барахлом!

Продавец ничего не ответил, только плечами пожал. Он ведь был важный барин, носил красную феску и не вступал в препирательства с какими-то сторожами. Особенно, когда чувствовал, что сторожа правы.

Ровно в два часа, когда Бока в ало-зеленой фуражке — головном уборе мальчишек с улицы Пала — появился у входа на пустырь, все войско уже стояло в строю посреди площадки. Налицо были все, кроме Немечека, — он лежал дома больной. И получилось, что как раз в день сражения войско Боки осталось без рядовых. Лейтенанты, старшие лейтенанты, капитаны — все были на месте, а рядовой, который, собственно, и составлял армию, лежал в кроватке в одном из окруженных садами домиков на Ракошской улице.

Бока сразу приступил к делу.

— Смирно! — отрывисто, по-военному, скомандовал он. Все вытянулись и замерли на месте.

— Объявляю вам, что слагаю с себя президентское звание, — громко произнес Бока. — Оно годится для мирного времени, а сейчас у нас война. Поэтому я принимаю звание генерала.

Все были взволнованы. И в самом деле, момент был торжественный, почти исторический: в день битвы, перед лицом величайшей опасности, Бока принял генеральское звание.

— А теперь, чтоб не было никаких недоразумений, в последний раз изложу план военных действий.

И Бока повторил свои объяснения. И хотя войско уже наизусть запомнило приказ, все с напряженным вниманием ловили каждое слово.

Окончив, генерал скомандовал:

— По местам!

Ряды мгновенно рассыпались.

Возле Боки остался только Челе, элегантный Челе, замещавший больного Немечека в должности адъютанта. На боку у него висела желтая медная труба, купленная в складчину за один форинт сорок крайцаров. В эту сумму входили и двадцать четыре крайцара «Общества замазки»- вся его казна, которую главнокомандующий попросту конфисковал на военные нужды.

Труба была красивая, вроде маленького почтового рожка, и, если в нее подуть, издавала точно такие же звуки, как военный горн. Всего трубой подавалось три сигнала. Один возвещал приближение врага, другой звал в атаку, а третий означал: «Все к генералу». Сигналы эти войско разучило еще на вчерашних маневрах.

— Господин генерал! — крикнул вдруг часовой, который взобрался по долгу службы на забор и сидел там, свесив одну ногу на улицу Пала.

— Что случилось?

— Честь имею доложить: на пустырь хочет войти служанка с письмом.

— Кого ей нужно?

— Говорит, господина генерала.

— Посмотри получше, — сказал Бока, подойдя к забору, — может, это какой-нибудь краснорубашечник переоделся в женское платье и пришел сюда шпионить.

Часовой перевесился наружу так, что чуть не свалился на улицу.

— Господин генерал, — доложил он, — я хорошо рассмотрел: это настоящая дама.

— Ну, если настоящая, пусть войдет.

И Бока пошел отворять. Гостья вошла и оглянулась по сторонам. Да, это была настоящая дама: как мыла пол на кухне, так и прибежала сюда — простоволосая, в шлепанцах на босу ногу.

— Я от господ Геребов, с письмом, — промолвила она. — Барчук сказали, очень срочно и чтоб подождать ответа…

Бока вскрыл письмо, адресованное «Многообещающему господину президенту Боке». Собственно говоря, это было даже не письмо, а целая кипа листков, самых разнообразных на вид: и вырванные из тетради странички, и почтовая бумага, и аккуратно обрезанный листок, позаимствованный у сестры, и большие листы писчей бумаги — все по порядку перенумерованное и от начала до конца густо исписанное крупными каракулями. Бока принялся за чтение. Вот что было в письме:

«Дорогой Бока!

Я, конечно, знаю, что тебе не особенно хочется разговаривать со мной, даже и письменно, но все-таки сделаю последнюю попытку, прежде чем окончательно порвать с вами. Я теперь понял не только, что виноват перед вами, но и что вы не заслужили такого отношения с моей стороны, так как вы просто замечательно вели себя с моим отцом, — особенно Немечек, который отрицал, что я вас предал. Отец был ужасно горд, что подозрение не подтвердилось, и, чтоб меня утешить, в тот же день купил мне «Архипелаг в огне» Жюля Верна, который я давно у него просил. Эту книгу я сейчас же отнес в подарок Немечеку, хотя сам еще не читал и мне очень хотелось прочесть. А отец на другой день спросил: «Ты куда девал книжку, мерзавец?», а я не знал, что ему ответить, а он сказал: «Бездельник, уже успел спустить букинисту; так и знай, больше ты от меня ничего не получишь», и оставил меня без обеда; но мне все равно: если бедный Немечек невинно пострадал из-за меня, то и я могу немножко невинно пострадать за него. Но об этом я пишу тебе так, между прочим, потому что не это главное, о чем мне хотелось сказать. Вчера в гимназии, когда вы со мной не разговаривали, я все думал, как мне загладить свою вину, и наконец придумал. Я решил: как напортил, так и поправлю. И сразу после обеда — грустный-прегрустный, потому что ты не хотел принять меня обратно — пошел в Ботанический сад: что-нибудь для вас разузнать. На острове я, по примеру Немечека, взобрался на то самое дерево, где он раз чуть не полдня просидел, и стал ждать, когда придут краснорубашечники. Часа в четыре они наконец пришли и ужасно меня ругали — мне хорошо было слышно на дереве; только теперь уж я не обижался, потому что опять считал себя вашим, с улицы Пала: хоть вы меня и прогнали, сердцем я все равно с вами (пожалуйста, можешь надо мной насмехаться). И вдруг я чуть не заплакал от радости, потому что Фери Ач сказал: «Этот Гереб — все равно не наш; он не настоящий изменник; похоже, что ребята с улицы Пала подослали его к нам шпионить». Они устроили общее собрание, и я все до одного слова подслушал. Они говорили, что раз Немечек все разведал, завтра выступать нельзя: вы заранее подготовитесь к сражению. И решили напасть послезавтра. Тут они еще какую-то хитрую штуку придумали, но стали говорить так тихо, что пришлось спуститься на целых два сука ниже, чтобы услышать. «Стал я спускаться, а они услыхали шорох, Вендауэр и говорит: «Может, это опять Немечек?» Но это он просто так сострил — они, к счастью, даже не взглянули наверх, да если б и взглянули, все равно ничего бы не увидели — такая густая листва уже на том дереве. И они решили все равно напасть завтра, как Немечек подслушал и как тебе известно. Фери Ач сказал: «Они думают, что мы изменим свой план, потому что Немечек его подслушал. А мы нарочно не станем изменять, раз они этого не ждут». Так они решили. Потом начались маневры, и я до полседьмого все сидел, притаившись, на дереве с опасностью для жизни, потому что сам понимаешь, что было бы, если б они меня ненароком заметили. У меня уж руки совсем онемели и, не уйди они в половине седьмого, я, наверно, так обессилел бы, что шлепнулся прямо им на голову, как переспелый персик, хоть я не персик и дерево это вовсе не персиковое. Но это я просто шучу, а о самом главном я тебе уже написал. В половине седьмого, когда остров опустел, я слез с дерева и пошел домой, и латынь пришлось зубрить после ужина, при свече, потому что вся вторая половина дня у меня была потеряна. Дорогой Бока, прошу тебя только об одном: сделай милость, поверь, что все здесь написанное — чистая правда, и не думай, что я лгу и хочу ввести вас в заблуждение как шпион краснорубашечников. Пишу я потому, что мне хочется вернуться к вам и заслужить прощение. Я буду вам верным солдатом и даже не обижусь, если ты разжалуешь меня из старших лейтенантов в рядовые: я охотно пойду и в рядовые; все равно ведь Немечек болен и у вас теперь ни одного рядового не осталось, кроме Гектора, но Гектор все-таки больше служебная собака, а я, по крайней мере, человек.