Мальчишки из Васильков - [5]

Рыжий, горбоносый, нескладный Лука утверждал, что похож на древнего римлянина и что именно поэтому ему дали такое прозвище — Консул.

— Почему ты хочешь записаться непременно во все три кружка? — спросил я его.

— Видите ли, я ищу невесту, — ответил он, показав крупные белые зубы.

Лука оказался настоящей находкой: он играл на баяне, исполнял пантомиму «Жил-был у бабушки серенький козлик» и пел баритоном. Я был просто счастлив, что киномехаником в Васильках оказался Лука Филатов, бывший матрос Черноморского флота, человек с «возвышенным» образованием — Лука закончил десятилетку, — музыкант, танцор, певец и холостяк. Правда последнее его не устраивало, и он упорно искал невесту.

Вторым артистом мужского пола стал Сережа, сын Елены Ивановны, или просто Серый, как стал звать его я. Познакомились мы с Серым в тот же день, когда я, поблагодарив за гостеприимство Егора, его жену и бабусю, перекочевал со своим чемоданом в дом Елены Ивановны и занял одну из четырех комнат — как выяснилось, комнату Серого. За день до моего появления в доме Серый перетащил в другую комнату свои учебники, ящик с инструментом и запчастями к мопеду. Рыболовные снасти, которые хранились в ящике стола, Серый сложил в коробку из-под ботинок и вынес в кладовку. Он уступил мне также свой письменный стол, изрядно залитый чернилами, поцарапанный, с глубокими, прожженными паяльником и оловом ямками. Диван мы вынесли в соседнюю комнату, а на его место поставили металлическую кровать с никелированными спинками, взятую напрокат в совхозном общежитии.

В моей комнате одно окно — в северную сторону. За окном стоит вишня, а дальше — бывшая времянка. За ней забор с воротами, за воротами степь.

Я положил на тумбочку электрическую бритву, зубную щетку, пасту и мыло, повесил на вешалку полотенце, плащ и шляпу, затолкал под кровать чемодан и сел за стол.

Елена Ивановна и Серый стояли в дверях.

— Курить можно? — спросил я.

— Можно, — ответила Елена Ивановна и почему-то вздохнула.

Серый принес и поставил передо мной на стол керамическую пепельницу.

— Старший мой курил. В армии сейчас, весной вернется… — Она присела у другого конца стола.

Мы обсудили все наши взаимные обязанности и права: пищу я готовлю себе сам; топлю, в порядке очередности, печь; участвую во всех тяжелых работах в доме и во дворе. Беспрепятственно пользуюсь всей имеющейся в доме посудой, утюгом и другим хозяйственным инвентарем, включаю и смотрю, когда мне заблагорассудится телевизор, привожу в дом без предварительных консультаций с Еленой Ивановной гостей, обращаюсь к ней с любыми просьбами и выполняю по возможности ее просьбы. В отношениях с Серым должен быть требовательным, не давать никаких поблажек, имею право отчитывать и наставлять на путь истины, по праву старшего и мужчины, конечно; прогоняю его из комнаты, как только он начинает мне мешать, даю ему всевозможные поручения и , если есть время, проверяю, как он выполняет домашние уроки. Этот устный контракт мы скрепили ужином, приготовленным Еленой Ивановной, и долгим сидением перед телевизором.

Я предложил Серому записаться в драматический кружок, так как в пьеске, которую решил поставить, была роль мальчика. Сначала я хотел поручить эту роль голубоглазой толстушке Соне Замятиной, продавщице мясного ларька, но на первой репетиции стало ясно, что в Соне, как ее не наряжай, без труда угадывается девушка, и что по этой причине зрители будут наверняка хохотать, хотя роль и не рассчитана на такую реакцию.

С моим мнением был не согласен только Консул, потому что ему досталась роль отца мальчика. По ходу действия он обнимал сына и целовал в глаза. Понятно, ему хотелось видеть перед собой голубые глаза Сони, которые, как он уверял меня, освещали его бронзовый римский профиль. Но слово режиссера — закон для артиста. Я пригласил на роль Серого, и на следующей репетиции Консул обнимал уже его.

И все же нам недоставало мужчин. Хор мы собрали женский, танцевальный ансамбль — тоже женский. Лука лишь солировал как певец и как танцор. Он пел две песни про любовь и исполнял свою пантомиму «Жил был у бабушки серенький козлик», изображая по ходу действия то бабушку, то козлика, то волка. А драматический кружок без мужчин существовать попросту не мог. Мы это знали и всеми силами старались привлечь в кружок парней. И вот в один из вечеров Соня Замятина привела в клуб тракториста Григория Шура — флегматичного, неповоротливого парня. А Серый — соседского мальчишку Петю Якушева, такого нескладного и долговязого, что на него без улыбки нельзя было смотреть. Петю мы нарядили во фрак и цилиндр и заставили читать меланхолические стихи. У него это получалось настолько смешно, что я сам хохотал до колик в груди — режиссеру так вести себя не полагается — а потом облобызал его и сказал, что он гений.

Совсем иначе обстояло дело с Сониным протеже Григорием Шуром. У него решительно ничего не получалось. Едва мы приступили с ним к очередной пробе, как у Сони глаза из голубых становились черными, и лицо приобретало выражение глубоко несчастного человека. С мольбой она поглядывала на меня, надеясь, что на этот раз мне удастся нащупать в Григории и открыть миру хоть какой-нибудь артистический дар, хоть кроху, хоть песчинку таланта. Но Шур никак не проявлялся. Он забывал и путал слова, у него была ужасная дикция, но зато совершенно обворожительная улыбка, которая обескураживала меня и не позволяла сказать решительное «нет». К тому же мне было очень жаль Соню и очень не нравилось то, что Лука принимался злорадно хохотать, едва Григорий появлялся на сцене. Я несколько раз просил Луку удалиться. Он уходил в свою кинобудку и хохотал там. В конце концов мы нашли для Григория подходящую роль. В пьесе, которая называлась «Обед на четыре персоны» — речь в ней шла о полевом стане, о четырех трактористах, — мы поручили Григорию роль тракториста-лежебоки, который, лежа на боку и время от времени зевая, произносил либо: «о-хо-хо», либо «у-ху-ху». На самом же деле, не по пьесе, Григорий был хорошим трактористом, о чем я не раз читал в районной газете.