Мальчишка в сбитом самолете - [11]

— Конечно, вернутся, — успокоил Боря. — Война кончится — и вернутся. Придут, а Эмка Фока вся зареванная.

— Спасибо, ребята, — чуть улыбнулась нам Эмма. — Постараюсь не плакать, и косу отращу — пускай Василий дергает.

Васька обнял девушку, запросто, по-дружески. Боря крякнул и полез вниз, ворча, что печка не топлена, народ замерзает, а истопники черт-те чем занимаются. Истопники, это мы с Васькой и Валерой, приступили к своим обязанностям: выгребли золу из железной печки, положили кусочек картона, малость замасленной бумажки, где-то подобранной, сухие ветки, щепочки. Боря все это подпалил, а когда железная бочка раскалилась и загудела, насыпал сверху уголь, благо было его у нас много — паровозы-то углем питались. Голодный народ потянулся к теплу.

На какой-то станции запыхавшийся, заснеженный Боря притащил в вагон газету. Глаза его были без обычного прищура и, казалось, сверкали серым огнем. Он сдернул с головы шапку и замахал ею, русые волосы растрепались. Зашевелилась его больная мама Валя, спросила сына, что там такого напечатано, Берлин, что ли, взяли?

— Лучше! — закричал Боря на весь вагон. — Фашистов от Москвы отбросили! Говорят, на тыщу километров! Бегут они, танки бросают, пушки, сами дохлые валяются в сугробах!

Фрося встала на колени у горячей печки и стала креститься. Тетя Валя сказала буднично:

— Пора домой собираться, бабоньки.

Знала б она, сколько еще дней и ночей нам до родного дома, от которого мы уезжали все дальше и дальше. И все чаще женщины с тревогой гадали: куда везут, где жить придется?

— Говорят, в землянках, — вздыхала тетя Валя, на что ее сын, прищурив глаз, отвечал серьезно:

— А я слыхал, возводят для нас терема каменные, туалеты мраморные с ведрами золотыми.

Мы пододвигались к Боре поближе: «Расскажи про терема, Борь». И он плел такую веселую чушь, что матери наши ругались, мол, врет безбожно, однако слушали и в конце дарили Борьке, который такую красивую сказку сочинил, сухарик заветный или последнюю горсть семечек.

Иногда выпадали такие длинные перегоны или такие долгие остановки, что говорить не хотелось, смотреть в потолок — тошно, валяться на жестких нарах — обрыдло уже, а думать о папе, который почему-то остался дома, было совсем уж тяжело. Спросил я как-то Борю про папу, и тот сурово ответил, что, видимо, так нужно, военная обстановка так требует.

Вскоре печка у нас прогорела в нескольких местах и стала безбожно чадить, и это еще больше подливало горечи.

— Жалко, картишек нету или шахмат на крайний случай, сыграли бы на вылет, — сетовал Боря, заложив руки под голову и болтая ногой в воздухе.

— На вылет это как? — загорелся Васька, приподнимаясь на локте.

— Это просто, — объяснил Боря, глядя в сторону. — Проиграл — тебя за руки, за ноги — и из вагона на мороз. Хочешь?

Васька с сопением отвернулся. Он, если спрашивали серьезно, чаще всего говорил правду и глядел беззащитными светлыми глазами.

— Есть у меня картишки-то, — зашевелилась Фрося, доставая откуда-то колоду. — Сыграем в «дурачка»? Не боишься?

Боря оживился, сел возле печки на ящик, на другом ящике лихо карты раскидал, да еще с таким видом, будто всю жизнь играл в «дурачка». Народ на локтях приподнялся. Но… Боря проиграл три кона подряд. Сказал, что карты меченые, и больше играть в «дурачка» не захотел.

— Детская игра. Вот если б в «очко», — равнодушно протянул он, глядя в мутное оконце.

Фрося усмехнулась, с треском провела большим пальцем по колоде:

— Садись.

Проиграл Боря и в «очко». Долго изумлялся, проверял карты. Спросил, где это «уважаемая Ефросинья» так передергивать научилась. Я удивился — Ефросинья? Поинтересовался, откуда это у Фроси такое дореволюционное, крестьянское имя. Васькина мать, вспоминая, как будто опала лицом.

— Эх, милый ты мой, побывал бы ты там, где я сосенки необхватные валила, снегом умывалась, кору жрала…

Замолчав, Фрося полезла на свои нары, которые, как я потом узнал, у нее были не первые.

— А мы в Гражданскую войну лебеду в деревне ели, — неожиданно сказала моя мама, не любившая встревать в чужие разговоры да и вообще много говорить.

Наступила тишина. Даже Боря приумолк, правда ненадолго. Скоро опять послышался его звонкий беззаботный голос, распевающий:

Когда я был мальчишка,

Носил я брюки клеш,

Соломенную шляпу,

Штиблеты без галош.

— Господи, Боря. Что бы мы без тебя делали? — улыбнулась моя мама, и Боря живо ответил вопросом на вопрос:

— А вы заметили, теть Ань, что Бога мы стали чаще поминать? С чего бы это?

Так и ехали — с пустыми животами, с разговорами ни о чем, с умными долгими беседами. Когда поезд останавливался, Боря, женщины и Эмма первым делом выскакивали узнать — надолго ли? — потом бежали добывать еду, подлезая под составы, падая и скользя на замерзшей моче. Когда взрослых не было, особенно хотелось есть. Я знал, что у мамы в сумке, под тряпками на нарах, есть заветная банка малинового варенья. Ничего никогда не брал без спроса, а тут бес попутал, вытащил банку, сам поел, ребят угостил, а оставшиеся полбанки засунул подальше в тряпки. От сладкого у нас сразу животы разболелись.

Вернулась мама, с трудом взобралась по лесенке в вагон — ушибла коленку. Вернулась она пустая и потому очень сердитая. Не спросив, хочу ли я есть, налила из чайника на печке горячей воды, достала сухари и, подумав, вытащила банку варенья. Поглядела на нее, на меня. Я ничего лучшего не мог придумать, как спросить: