Мальчики под шаром - [4]

Больше всего он ненавидит фээсбэшников и “черных”, при том, что сам – вылитый кавказец. Он нисколько не верит руководству нашей страны, потому что они из спецслужб.

– Понимаешь, Вась, – говорит он с раздражением и болью. – Этих людей не просто так берут ТУДА, каждого из них заставляют убить человека, это у них инициация такая. Они там, в Кремле, так ведут себя и такой бред несут, будто втайне от нас знают, что в две тысячи пятнадцатом наступит конец света, хрен ли дергаться…

А “черных” он ненавидит в силу своего ночного бомбления. Каждый раз он выезжает таксовать в ночную Москву, как на войну. Однажды полночи проездил под дулом кавказского пистолета.

– Зачем же ты его подбирал?

– А понимаешь, голосовал-то русский, а с ним вместе сел “зверь”. Они – “звери”. Точно! Их никак по-другому назвать нельзя. Он мне говорил: “Ты – нелепый”! Я вот думаю, купить пистолет и отстреливать их по одному, – он усмехнулся. – Нелепый, хм. Пусть убьют, зато стану народным героем.

“Неужели эти люди действительно звери”? – немой вопрос в моей испуганной и недоверчивой душе.

Почти перед каждой “сменой” Жискар заезжает к нам, мы пьем с ним кофе и преимущественно обсуждаем новинки кинематографа, чаще всего голливудского. У него много всяческих замутов, и все вроде бы схвачено, и множество знакомств, а на деле оказывается, что и занять не у кого, кроме Юльдоса. Планы на будущее у него, например, такие, организовать для иностранцев и всех желающих экстремальный туризм в моих родных уральских местах. Я поддерживаю его мечту, но это, конечно, нереально. Он хочет эмигрировать в Канаду.

– Ну что, как ты сам-то? – спрашиваю я, пока он завязывает свои маленькие кроссовки.

– А-а, живу один, – он поднимает голову и смущенно усмехается. – Ночами свет везде позажигаю, а потом спать ложусь... Стамбул вспоминаю. Район Лалели, Золотой рынок. И такое чувство, как будто я там жил когда-то давно, ни разу не заблудился. Очень красивый город.

 

Вовчик

 

Я смотрю из окна на такую вот картину: молодые и сильные узбекские или таджикские мужчины легко метут двор, а к детской площадке стягиваются мои русские ровесники и мужики постарше, они идут, шатаясь, на пятках, но в руках пиво, а на скамейке фуфырик, будут водку запивать пивом и смотреть на таджиков со снисходительным презрением, им кажется, что своей унизительной работой они повышают их статус, а потом матери пенсионерки разведут их по домам. Я не против таджиков или узбеков как таковых, но эти пришлые люди избывают местную мужскую силу. И чем больше их становится в нашем дворе, чем более они укрепляются, тем более слабеет местное население. Меня переворачивает, когда я вижу вагон метро, где большинство нерусские, коробит, когда они громко говорят на своем языке, когда смотрят с вызовом или с наглым видом жуют жвачку, когда громко включают восточную музыку на мобильнике. Я не знаю, почему у меня так, я не специально. Наверное, это природный закон какой-то, когда черное вызывает отторжение у белого и наоборот. Русские меня тоже бесят. Когда я смотрю, как они бесконечно пьют пиво во дворе или водку, накрыв “поляну” на капоте машины, грызут семечки и обсуждают дебильные фильмы, я их ненавижу, и мне хочется сказать: да гори они огнем, пропадай, Россия, но я не говорю так, все же сердце саднит, и так жаль чего-то… Сорок лет мудаку.

Вовчик – наш сосед сверху, мой ровесник, мы с ним даже родились в один день, и это меня пугает. Еще вместе с нами, в последний день августовских календ, родился Калигула. Это меня греет. О Вовчике рассказывать особо нечего, кроме фамилии. Гена умиляется, что если бы он придумал такую говорящую фамилию, то его бы застыдили за прямолинейную характеристику героя, а жизни верят – Шкаликов, и этим всё сказано. К алкоголизму он шел медленной, но уверенной иноходью. Всю жизнь прожил с мамой, тишайшей женщиной. У нас во дворе живет собака, такая милая, с глазами, исполненными такой печали и доброты, что ее подкармливают все, и никто не трогает, даже бультерьеры. Так вот, эту собаку все про себя называют “мама Шкаликова”. Вовчик неплохо делал ремонт, столярничал, перерисовывал импрессионистов и раздаривал добрым людям эти картины в тяжелых деревянных рамах. И попивал потихоньку. Последнее место его работы – дворник. Вообще-то он – видный мужчина и девушки охотно с ним знакомились. Одна даже прожила у них год и бросила, потому что они с матерью заупрямились или испугались и не стали ее прописывать. С началом “нулевых” таджики вытеснили его с дворницкого места. Он стал пить сильнее. Жил только на пенсию матери. Вовчик обо всем говорил рассудительно, здраво и даже парадоксально. Умел к месту применять всякие заумные слова. Он, конечно, легко бы мог найти работу, хотя бы в том же “Леруа Мерлене” или “Ашане”, но при взгляде на него чувствовалось: у этого человека нет желания бороться за свою жизнь, патологическое бессилие. Ты даже сам уставал и нудился, когда смотрел на него. Столетний “адидасовский” пирожок на белесой голове, прозрачная тоска в глазах, длинный нос, куцые куртки, узкие джинсы, стоптанные “казаки”. А он радуется мне, как собачка, как гигантский долговязый щенок. Когда увидит. А зрение у него уже слабое. Кажется, что я ему еще даю какую-то призрачную надежду на жизнь. А я ему выскребаю мелочевку на “шкалик”, типа в долг. Мне очень жалко его, но я не могу дать ему столько денег, чтоб он в корне изменил свою судьбу. И не могу понять причину своей жалости. Может быть, мне самому близка эта нелепость, этот страх и бессилие перед жизнью, ощущение бессмысленности телодвижений и устремлений.