Мальчики-мальчишки - [59]

А Волкову было скучно в этом участвовать. Жена его жила в городе за сто километров от не переименованного тогда ещё Ленинграда, так что паясничать ему было не перед кем, да и глупо как-то: дурить он никогда не любил. Он, естественно, тоже получал свою литровую банку с этой вонючей технической дрянью, но не знал, куда её деть. Нет, деть-то её было куда – вокруг так и клацали зубами жаждущие, которые уже вылакали всю свою «зарплату» прямо на месте получения, – но как получить за неё что-то другое, как её обменять на другой, более полезный эквивалент? Он смотрел на эту густую жидкость в заляпанной банке и с полурастерянной улыбкой думал: «Вот твоя зарплата за прошлый год. Вот и всё, чего ты стоишь по меркам этой страны». А вся заводская общага, где он жил, гудела после такой «получки» неделю, после чего некоторых увозили с отравлением, с обострением запущенной белой горячки или сразу в морг.

Начальство ухмылялось: «Вас же никто пить не заставляет. Мы вам спирт выдаём на хозяйственные нужды всякие, чтобы… чтобы клавиатуру компьютера, например, можно было почистить, или ранку какую обработать». Но у советских людей компьютеров тогда ещё не было, а клавиатур – и подавно. А ранка у них была одна на всех. И не ранка, а ранища, огромная, кровоточащая и незаживающая язва. В душе. Вот её и надо было залить, продезинфицировать, так сказать, пока она дальше не разрослась, не захватила новые, пока ещё здоровые ткани под гниение и распад.

Волков же не пил, а после работы сидел в своей комнате, где давно кем-то была сорвана с петель входная дверь. Эти двери отсутствовали у многих, но Волкова это не смущало. Он относился к общежитию как к армейской казарме, где тоже нет никаких дверей между нехитрым имуществом солдат. Могут, конечно же, распотрошить вещички, но брать всё равно нечего. В этом общежитии никто никогда и не думал даже соблюдать нормы обще-жития – общего житья, общей жизни, когда следует уважать чужой быт, покой соседа и не мешать существованию других людей, которым так «повезло» жить под одной крышей. Совсем наоборот: многие считали своим долгом постоянно вторгаться в другие комнаты, с кем-то лаяться, драться, бытовушничать после совместного распития спиртосодержащей дряни.

Но к нему никогда не вторгались. Если только иногда вваливались, не удержавшись на ногах при передвижении по коридору до своей «кельи», то всегда извинялись: «Пардон, Волкуша». И тут же уползали на нейтральную территорию коридора, вечно тёмного и опасного, как закоулок в неблагополучном районе города, и неожиданным пинком, и ударом в зубы, и даже ножичком по рёбрам. И все эти пинки и ножички были даже не ради какой-то практической выгоды, а только чтобы хоть чем-то разбавить себе и окружающим этот тягучий, нескончаемый и ничем не занятый досуг. Волков потому и пошёл в вечерний институт, чтобы хоть чем-то себя занять, чтобы не позволить себе вот так же «разбавлять досуг». И он даже неплохо учился, потому что опять-таки ничего от учёбы его не отвлекало. Иные как раз жаловались, что тоже пошли хотя бы в техникум или в не законченное до армии ПТУ, но разве посреди такого дурдома можно писать конспекты и вычерчивать проекции каких-то втулок! А он продолжал учиться даже тогда, когда уже прекрасно понимал, что никому его профессия не нужна. На выходные, когда не уезжал к жене, весь день сидел на кровати, закрывшись от всего мира справочником или учебником. Только изредка переводил отсутствующий взгляд со схем и таблиц на выскакивающие откуда-то распаренные лица взъерошенных соседей или на пьяную драку без причины в три-четыре слоя в коридоре. Но его никто никогда не колыхал. Только иногда прибегали какие-нибудь поколоченные запойными мужиками жёны и робко всхлипывали:

– Можно мы у вас посидим, пока наши там не угомонятся?

– Можно, – равнодушно отвечал он и уходил куда-нибудь гулять по большому и совершенно безразличному к судьбам своих обитателей городу, который вот-вот должен был утратить своё прежнее имя Вождя мирового пролетариата, а новое-старое Петербург было слишком царственным, великоимперским для этих закопчённых домов с остатками штукатурки на печальных глухих стенах, образующих дворы, похожие на какие-то глубокие и бездонные пустоты со стоячим воздухом, куда никогда не проникает широкий поток, казалось бы, вездесущего свежего морского ветра. И именно по застоявшемуся дыханию города в этих дворах, по его выдоху следует определять все его истинные приметы, настроения и болезни, а не по парадному мундиру фасадов. Во всяком случае, эксперты именно так и делают, когда просят подышать в пробирку.

Он гулял по городу и чувствовал, что город совершенно не видит его. И ему это нравилось: только будучи незаметным можно провести хорошую разведку. Что он искал? Что тут можно было искать среди снующих туда-сюда горожан, приезжих, бездомных? Что они вообще все тут ищут? Почему никто не бьёт тревогу, что в стране происходит что-то не то? Нельзя, чтобы вдруг все почти мгновенно стали нищими, чтобы старики вот так вышли на улицу продавать свои стоптанные башмаки. Но никто тревогу не бил, все словно бы сами себя успокаивали: ничего-ничего, сейчас этот мрак пройдёт и всё наладится. Это временно. Так надо… Кому надо?! Старухи продают свои стоптанные туфли, какую-то подержанную утварь, потому что им вдруг стало не на что есть, хотя много ли там нашим бабкам надо? Когда у них вообще чего было много? Он бы купил у них весь этот хлам, чтобы выбросить его в ближайшую урну, но у него самого не было ни гроша в карманах. У него! У здорового мужика, который работает и ничего не получает за свой труд. Но есть же где-то в стране деньги, раз тут же едут дорогие иномарки, а в них сидят какие-то совершенно бесполезные и беспомощные без своих «быков» хмыри? А что, если этак слегка проредить их разрастающиеся ряды? Ведь большой потери для страны не будет?