Мальчик у моря - [4]
— Ты что это, кататься вздумал? Вот я тебе покатаюсь! — сердито говорит чужой усатый дядька и шлепает Сашука по тому самому месту. Шлепает он не сильно, но Сашук обижается — он же не сам залез на эту резиновую штуку…
Сашук выбегает в широкие, как ворота, двери. Снизу, с причала, Жорка что-то кричит ему, машет рукой. Сашук отворачивается и идет домой.
Каждую весну ноги у Сашука в цыпках. Цыпки еще и сейчас не сошли, но уже подживали, и Сашук о них даже не помнил, а теперь их начинает щипать и жечь: лужа на цементном полу была соленая. Сашук бежит к рукомойнику во дворе, задирая по очереди ноги, обмывает растрескавшуюся кожу. Щиплет меньше, но цыпки вспухают и краснеют.
— Я говорила — подальше от этого бандюги. — Мать приносит полную кошелку рыбы, вываливает ее на стол и принимается чистить. — Он тебя обучит, доведет…
Насупившийся Сашук молчит.
Рыбаки возвращаются с причала, фыркая и крякая от удовольствия, умываются и садятся за стол.
— Эй, Боцман, пошли рубать! — кричит Сашуку Жорка, но Сашук притворяется, будто не слышит, и нарочно садится подальше от Жорки, рядом с отцом.
Едят долго, не торопясь — отдыхают. Потом начинают разбредаться, закуривать. Сашук так наелся кулеша и камбалы, что ему лень вставать. Кутька тоже осовел, свалился, высунув язык и выпятив вздувшийся живот.
— Привез все-таки… — говорит Игнат. — Бить тебя некому.
— А за что бить? — спрашивает Жорка.
— Чтоб собаку за собой не таскал. Баловство. Собака на цепи должна сидеть. Чтобы злой была.
— А ты сам на цепи сидеть пробовал?
— Мне незачем. Сажают кого следует…
Лицо Жорки краснеет, потом начинает бледнеть, а на открытой шее вздуваются толстые жилы. Но он перемогается и, помолчав, говорит:
— Ладно, считай, что я пока не понял… Только ты не зарекайся — еще сядешь. За жадность. Жадности в тебе на всю бригаду хватит.
— Ты меня не воспитывай, за собой лучше гляди…
Игнат поднимается и уходит в хату.
— Кугут чертов! — сквозь зубы говорит Жорка. — Собачонок ему помешал… Как его зовут?
— Кутька, — нехотя отвечает Сашук. Он решил про себя ни за что больше не водиться с этим Жоркой, но как же не ответить, если Жорка вступился за кутенка.
— Ну, кутька… Все щенята кутьки. Надо, чтобы свое имя было, на особицу… Ишь наел пузо, выгнулось, как бимс…
— А что это — бимс?
— Балки, на которых палуба лежит… Эй, ты, — Жорка щелкает пальцами, — Бимс, иди сюда!
Кутька поднимается и, волоча по пыли живот, подходит к нему.
— Гляди-ка, сразу понял! — радуется Жорка и начинает теребить щенка.
Тот опрокидывается на спину, задирает лапы и подставляет свой вздувшийся живот, на котором сквозь редкую белую шерсть просвечивает розовая кожа.
— Да ну, — говорит Сашук и поднимает щенка на руки, — нечего над ним командовать.
Он снова идет к морю, садится над обрывом, кутька укладывается рядом. Ветер ерошит сверкающую гладь, волны у берега становятся больше, шипят и пенятся, распластываясь на песке. Чайки бесшумно скользят на распростертых крыльях, потом поворачивают и летят обратно, как патруль. Время от времени то та, то другая камнем падает на воду и снова взмывает вверх, держа в клюве рыбину. Чайка на лету заглатывает ее и опять неторопливо летит туда, потом обратно. А один раз большая чайка нападает на маленькую и отнимает у нее добычу. Маленькая чайка кричит, и тогда громко, пронзительно начинают кричать и другие чайки. Должно быть, они тоже возмущаются и сердятся на здоровенную ворюгу…
— Ты чего тут сидишь? Пойдем купаться?
Рыжий Жорка тихонько подходит, останавливается сзади. Сашук оглядывается на него и отворачивается.
— Никуда я с тобой не пойду.
— Что так? — Жорка садится рядом. — За транспортер обиделся? А ты не сердись. На сердитых, говорят, воду возят… Пошли.
— Не хочу. И мамка не велит с тобой.
— Почему?
— Она говорит, ты бандит.
Жорка вспыхивает и тут же бледнеет. И снова на шее у него вздуваются толстые жилы, а на щеках играют желваки, будто он катает за щеками орехи.
— Дура она, — помолчав, говорит он.
— Моя мамка не дура! — кричит Сашук.
— Ну, верно — про мамку так нельзя… Только зря она так говорит.
— И не зря! Она говорит, ты в тюрьме сидел.
— Ну, сидел…
— Вот! Значит, правда… А как это в тюрьме сидят?
— Да очень просто: запрут тебя под замок в камере — ну, в комнате такой, каменной, — и сидишь. И год, и два, и три… Какой срок дадут.
— И все время в камере? А на улицу?
— Какая уж там улица… — невесело усмехается Жорка. — Только если на работы пошлют.
— А за что в тюрьму сажают?
— Кого как — за воровство, за убийство, по-разному…
— А тебя за что?
— За дурость. Начальника одного побил.
— Разве начальников можно бить?
— Некоторых следует, только не кулаками. От кулаков все равно толку не будет, тебе же хуже…
— А за что ты его?
— Гад он был. Форменный самодур. Людей, можно сказать, мордовал… Хочет — дает работу, хочет — поставит на такую, что припухать будешь, а кто слово скажет — вовсе выгонит… Там почти сплошь бабы работали. А бабы известно: молчат да плачут. Ну, я и срезался с директором. «В чем дело, говорю, товарищ директор? У нас советская власть или нет?» — «Советской власти, говорит, такие, как ты, не нужны». — «Ах ты, говорю, мешок кишок, за всю советскую власть расписываешься? Думаешь, ты советская власть и есть?» Слово за слово. Я, когда остервенюсь, себя не помню. Сгреб чернильницу — у него здоровая такая, каменная была — и в морду… При свидетелях. Ну, мне припаяли политику, вроде я против власти. Десятку дали. Пять лет отсидел, похлебал соленого. Потом пересмотрели, выпустили… Это давно было, в пятьдесят втором…
