Мальчик с флейтой - [2]

Вот и магазин позади. Теперь быстрее до перекрестка, и там налево, чтобы не проходить мимо голландской реформатской церкви, венчающей холм справа.

Ему надо дойти до старого фермерского дома с фронтоном над приветливым белым фасадом и широкими открытыми верандами на три остальные стороны. Этот дом был построен здесь еще семейством Моллеров, основавших Бракплатц. Дом стоял отступя от дороги, в глубине участка, откуда лучше всего просматривались два акра принадлежавшей ему земли, и держался гордо, как и подобает старожилу, обосновавшемуся в этих краях задолго до того, как на двух тысячах моргенов вокруг стала расти деревушка.

С фасада участок был обнесен проволочной изгородью. Бетонная дорожка к террасе перед домом начиналась сразу же от узкой, в ширину плеч, калитки с медной табличкой. «Д-р Я. С. Вреде» — скромно значилось на ней. Подальше вдоль изгороди, там, где участок граничил с соседями, двухстворчатые ворота вели к гаражу.

Прелесть парку придавали тенистые деревья перед домом, построенным в смешанном туземно-голландском стиле. В остальном участку не хватало ухоженности и изящества. На небрежно разбитых прямоугольниках газонов резали глаз грязно-коричневые клумбы, кое-как засаженные кустами и беспорядочно натыканными цветами. Не хватило здесь воображения и на большее, чем заняться выращиванием подсолнухов, бессильно и неграциозно согнувшихся под тяжестью собственных голов. Очевидно, доктор полагал, что щедрая поливка — вот все, что от него требует его земля.

Шиллинг не обращал на это внимания, он принимал здесь все как есть. Он мерил доктора совсем другой меркой. Он знал, что там, где деревья шепчутся над домом, с ним происходит что-то особенное, всегда зовущее его вернуться.

Он привычно прошел мимо калитки с табличкой, не доискиваясь, почему люди его цвета кожи входят в дома белых с черного хода или через боковую дверь, и остановился в конце забора. Он потянулся, открыл ворота, запиравшиеся изнутри на крючок, проскользнул в них и аккуратно опустил крючок на место.

По дорожке между домом и гаражом Шиллинг прошел на задний двор и постучал в дверь крохотной пристройки, где жила тетушка Рози, и у него сразу же громко заколотилось сердце. Он любил тетю Рози, сестру своей матери. Он знал, сейчас она радостно вскрикнет и будет смеяться, говорить, теребить его, прижимать к себе, как всегда. «Входи, мой мальчик, добро пожаловать!» И станет сыпать словами, смеяться, подталкивать его в комнату.

Тетушка Рози — маленького роста. Девочкой, еще когда она жила в Зулуленде, она была кругленькой и крепкой. Но потом оказалось, что она не такая, как все, и что у нее не может быть детей. Ее фигура так и не обрела пышных женских форм или хотя бы простой солидности, и это делало тетушку Рози похожей на девочку-подростка, маленькое худощавое созданьице. С годами у нее исчезло и то, что было. Грудь стала плоской, щеки сморщились, лоб собрался в глубокие морщины. Ее внешность давала даже некоторым повод искать в ней — ошибочно, конечно, — отпрыска бушменов, допускающих кровосмешение. Но какой бы ни была она сморщенной и маленькой, в ее сердце вмещалось ничуть не меньше великодушия, чем в самой общительной зулусской матери семейства.

Она подала мальчику чашку кислого молока.

— Удивительный ты какой-то! — радостно приговаривала она, наслаждаясь тем, что он пришел и она видит его. — Ни шагу-то без музыки, ай-ай-ай, вы только подумайте, совсем как мой непутевый братец… этот Никодемус… Он тоже ни шагу без музыки. — Начав говорить или смеяться, она уже не могла остановиться, ее будто разбирало всю изнутри. — Совсем как Никодемус… этот… ай-ай-ай… Но он-то у нас глупый! — Она изучающе глядела на Шиллинга и добавила уже серьезно: — Но ты ведь нет? А, мой маленький петушок?

Она суетилась в своей каморке и так и сыпала словами, видя перед собой своего племянника, своего приемного сынка, своего мальчика, веселая и говорливая от этого.

— Он старый ленивый глупец, — повторила она про своего брата. — Но ты ведь не такой, а? Ты ведь у нас не будешь глупцом, мой петушок?

Шиллинг не отвечал. Он пил молоко и большими карими глазами следил за ней из-за фарфоровой чашки с трещиной. «Боже, благослови королеву Викторию», — просила чашка целой стороной. На другой стороне — коричневая трещина в виде печатной буквы «У» рассекала когда-то яркий, но стершийся голубой с золотом гербовый щит с надписью: «Шестьдесят лет правления». Мальчик ничего не говорил. Он был весь внимание и сосредоточенность. Эта чашка хранилась как сокровище пятьдесят лет. Если б он нечаянно уронил ее, он разбил бы то, в чем воплощалось счастье для тетушки Рози.

— Расскажи мне, сын моей сестры, что ты будешь делать, когда станешь мужчиной, — суетливо кудахтала тетушка Рози. — Э-хе-хе, станешь таким, как все вы, будешь себе посиживать в краале, развлекать себя музыкой, вести беседу да попивать пиво, а? А всю работу пусть делают женщины! — И, задумавшись, она серьезно добавила: — Что ж, правильно, так оно и должно быть.

Она сравнивала мысленно свою и его жизнь. Он совсем другой. Он был как и они, взрослые, и все-таки не похож на них; как Никодемус — и все-таки другой, как будто ему открыто то, что будет, а им только то, что есть.