Мальчик с Антильских островов - [8]

Если бы мы были голые!

— Я тоже хотел бы ходить голый…

— И я!

Кому не хочется ходить голым по солнцу!

— Э-бе! Давайте попросим наших родителей, чтобы с завтрашнего дня они пускали нас голыми, — увлеченно предлагает Романа.

Я ни за что не осмелюсь обратиться к маме Тине с подобной просьбой и предлагаю:

— Давайте раздеваться, как только наши родители уйдут на работу, и одеваться перед их приходом.

— Нельзя! — кричит Тортилла. — Нельзя нам ходить голыми. Мы уже большие!

ВОЗВРАЩЕНИЕ МАМЫ ТИНЫ

Настал вечер. Скоро вернутся родители. Нас накажут. В предчувствии порки наша тревога все возрастает, мы перестаем играть, болтать и веселиться. По правде говоря, у меня нет никакой веры в пучок травы, который я сжимаю в руке.

Ах! Если бы можно было стать нечувствительным к ударам палки по икрам! К ударам хворостины по спине!

Мы уже не раз думали об этом. Но придумали лишь несколько уловок для того, чтобы сократить количество ударов.

— При первом же ударе, — говорит Орели, — я начинаю кричать как зарезанная. Даже моя мама не выдерживает моего крика. Шлепнет еще разочек — плюх! — и заорет: «Хватит, замолчи ты!» Я начинаю кричать потише и вою все время, пока мама ворчит, а когда у нее злоба пройдет, я перестаю.

— А я, — говорит Романа, стуча себя в грудь, — гордая негритянка. Как бы больно ни бил меня папа, я не пикну. Мама говорит, что я вся в бабушку, у которой характер был железный.

Мимо проезжает на своем муле мосье Габриэль — эконом. Рабочий день для поденщиков закончен. Не замедлит появиться и мама Тина.

Я не пойду ее встречать. Наверное, никто из нас не пойдет встречать родителей сегодня. Мы боимся.

Мы расходимся, каждый к своему дому, и ждем.

Уже проехали верхом на мулах злые погонщики, размахивая кнутами и громко ругаясь.

Съежившись на пороге хижины, я изнываю от тоски и дурных предчувствий.

Как мрачен вечер: тропинки тонут во тьме, крыши хижин посинели, отяжелевшие листья кокосовых пальм обвисли; и длинная вереница измученных непосильной работой мужчин и женщин выползает из тьмы сахарных плантаций, как процессия духов, направляющаяся на страшный шабаш!..

Я с ужасом жду появления одного из этих духов, возвращение которого не сулит мне ничего хорошего.

— Что с тобой? Устал бегать по владениям беке? — спрашивает мама Тина.

Когда она начинает с таких вопросов, дело обычно кончается плохо.

Я сразу теряюсь и невольно роняю пучок травы на пол, забыв про советы Тортиллы.

— Эй! А что ты делал в полдень на дороге в Тренель? — продолжает мама Тина.

Я не ожидал такого вопроса и молчу.

Кто мог предположить, что ей все уже известно?

Опустив голову, я переминаюсь с ноги на ногу.

Привычным жестом мама Тина прислоняет мотыгу к стенке, ставит на землю бамбуковую корзинку.

— Ну-ка, встань передо мной, я на тебя погляжу! — говорит она мне.

Медленно, с виноватым видом я встаю, впившись в землю пальцами ног, не зная, куда девать руки.

— Ну да! — кричит мама Тина. — В какой вид привел ты рубашку, которую я на тебя надела утром. И коленки у тебя ободраны, как у старого мула, и в голове соломы больше, чем в клетке зверинца!

Я замираю на месте так, что у меня начинают ныть суставы.

— Значит, ты был среди тех, кто бежал за повозкой? И кричал на быков нехорошими словами?

Я не отвечал. Да она и не ждала от меня ответа. Это были не вопросы, а обвинения.

— Так вот! — объявила она. — Ты так и будешь ходить рваным. Мне некогда зашивать тебе рубашку.

Так обошлось дело с набегом на Тренель, о котором мама Тина, наверное, узнала от возчика.

Но вместо того чтобы почувствовать облегчение, я продолжаю трепетать.

Мне бы хотелось самому завести разговор о разбитой миске, но я никак не наберусь храбрости соврать, как мне советовала Тортилла.

Тут, вместо того чтобы расположиться снаружи и закурить трубку, мама Тина входит в хижину.

— И ты разбил миску! — кричит она.

Мой разум мутнеет от страха. Чтобы не потерять равновесия, я напрягаюсь так, что у меня трещат кости.

— А? — говорит мама Тина, подходя ко мне. — Поди-ка сюда, скажи мне, как ты умудрился разбить миску? — Она хватает меня за руку.

Я продолжаю молчать, глядя на осколки миски потухшим взором.

— Что ты делал?

Мне кажется, что это самый подходящий момент, чтобы соврать по совету Тортиллы, но у меня свело челюсти. Даже палкой из меня не выбьешь ни звука.

— Господи! — восклицает мама Тина. — Что здесь происходило? — И снова обращается ко мне: — Что с тобой случилось? Что ты искал?

Я молча стою посередине комнаты, куда она меня втащила, и, опустив голову, гляжу в землю.

— Э-бе! Э-бе! — охает мама Тина, качая головой при виде беспорядка в передней комнате…

— Э-бе! Э-бе! — раздается из внутренней комнаты. — Моя постель перерыта, как грядка иньяма. Можно подумать, что здесь было землетрясение!

Наконец выйдя из задней комнаты, она строго приказывает мне:

— Приготовься к покаянию!

Я машинально падаю на колени.

Мама Тина возвращается в спальню, продолжая бушевать:

— Зачем этому негоднику понадобилось копаться в моих вещах?

Рытвины пола больно впиваются в мои колени, но я так внимательно слежу за развитием гнева мамы Тины, с ужасом ожидая момента, когда она набросится на меня и начнет колотить первым попавшимся предметом, что почти ничего не чувствую и, несмотря на страх, который меня снедает, стоически продолжаю стоять на коленях посередине хижины.