Мальчик с Антильских островов - [27]

Я бы не отдал свой обед из стебля тростника за самый большой кусок мяса или рыбы у мадам Леонс.

О, какое счастье не ходить больше к этой женщине! Если бы теперь меня лишили удовольствия сосать тростник, я бы не вынес этого. Я бы умер.

Я так объедался тростником, что, когда я бросался бежать на звон школьного колокольчика, в моем набитом животе все бурчало и булькало, как в погремушке, — такой же звук слышен на ходу в животе только что напившейся лошади.

Меня больше ничего не пугало: я уже не боялся мадам Леонс. С каждым днем я все лучше узнавал Отморн и без труда добывал себе обед. Правда, я не был привередлив.

А бабушка и понятия не имела обо всем этом, так же, как учительница и товарищи по школе, включая Рафаэля, с которым мы теперь виделись только на уроках.

Это была моя тайна. И я хранил ее, вернее, она сама сохранялась. Иногда это меня огорчало. Случалось, я оставался голодным, и тогда мне хотелось поделиться своими затруднениями с кем-нибудь из товарищей. Но каждый раз застенчивость, страх и какая-то гордость удерживали меня.

КАНИКУЛЫ

Наконец пришло время, когда перемены стали длиннее, а игры необузданнее. Даже в классе мы больше пели, чем читали.

Я чувствовал, сам не знаю почему, что школа скоро закроется и что дети надолго останутся у родителей.

Вот почему учительница заставляла нас петь по нескольку раз в день:

Да здравствуют каникулы,

Каникулы, каникулы!

Вот почему однажды утром мама Тина снова взяла меня с собой в поле.

Настолько же, насколько мне было приятно, когда мама Тина брала меня с собой каждый четверг, настолько мне было противно ходить с ней теперь каждый день на поля сахарного тростника, которые я возненавидел.

Сначала я очень скучал по школе. Хотя меня и уверяли, что школа закрылась только временно и я снова буду ходить в нее, как только она откроется.

Я чувствовал угрызения совести, слоняясь целые дни по полям, вместо того чтобы читать с другими детьми хором, вслух. Странно было не слышать школьного колокольчика; при звуках полуденного колокола на плантации на сердце у меня становилось тоскливо. Мне хотелось повидать учительницу.

Мне хотелось побегать вместе с товарищами по школе, поиграть, подрать глотку.

Я часто думал о Рафаэле.

Целый день сидеть молча около мамы Тины и не слышать ничего, кроме ударов мотыги о сухую землю и шороха ветра в листьях на поле, где мне нечего было делать… Я садился, вставал, сшибал верхушки трав… Иногда я часами ловил муравьев и отрывал им головы… Я скучал.

После памятного пожара на Негритянской улице я редко играл там с детьми. Когда я начал ходить в школу, я отдалился от моих прежних товарищей. У нас теперь было мало общего. Дружба наша кончилась. Нам стало трудно общаться. Мы стеснялись друг друга. Кончились игры и набеги, путешествия по трассам или в зарослях, перевитых лианами.

Да, мне положительно надоело ходить в поля каждый день. На мой взгляд, каникулы слишком затянулись; я боялся, что больше не попаду в школу.

Для собственного утешения каждый вечер я устраивал уроки в хижине мамы Тины, рисуя куском угля на стенах буквы, которые я знал, показывая́ их палкой и изображая одновременно и учительницу и учеников. Я затягивал попурри из всех песенок, выученных в школе, пока мама Тина не кричала мне раздраженным тоном:

— Уже ночь, хватит петь!

Мама Тина снова стала поговаривать о том, чтобы написать моей матери.

Приближалось начало ученья, и мне был нужен новый костюм. Каждое воскресенье, возвращаясь из Сент-Эспри, мама Тина вела длинные разговоры о достоинствах разных материалов, к которым она приценивалась, имея в виду мой костюм. Мысль о новом костюме могла бы скрасить мне длинные дни в полях, если бы не настал период дождей. Неужели я стал чувствительнее к потокам воды, к шуму грозы? Или погода была особенно плохая в этом году? Но факт остается фактом — я уже не мог с прежним терпением мокнуть целый день под дождем.

Я испытывал к маме Тине ту же жалость, то же сочувствие, что и она ко мне. Я не хотел, чтобы она мокла. Но она только ожесточеннее размахивала мотыгой.

Мои чувства так обострились, что я начал рассматривать сахарные поля как напасть. Они погубили мосье Медуза. Бог знает каким образом, но вдруг да примутся теперь за мою бабушку? Я беспокоился о ней, особенно в грозу.

Когда солнце садилось, а мама Тина продолжала ожесточенно сражаться с кустами сорняков, я приходил в отчаяние.

Я начал понимать, что мосье Медуз умер от переутомления, что побеги тростника и заросли сорняков, дожди, грозы, солнечные лучи доконали его. Теперь они ополчились на маму Тину — солнце, гроза, сорняки, побеги, листья тростника.

По-видимому, начало ученья приближалось, ибо мама Тина снова обещала написать моей матери и каждый день выдвигала доводы «за» и «против» моего возвращения в школу.

Мама Тина всегда так вела себя, когда строила какие-нибудь планы: она сначала заговаривала о них сама с собой, исподволь и издалека. Потом начинала твердить о них со страстью и, наконец, энергично принималась за их осуществление.

Таким образом, в один прекрасный день мама Тина спустилась в Петибург к мазель Шарлотте, чтобы попросить ее написать моей матери. Я обрадовался, предчувствуя скорое возвращение в школу и конец тоскливым дням на плантации. Но в этот день мама Тина вернулась из городка крайне взволнованная.