Мальчик на коне - [3]

Мне кажется, я вижу, как будто бы из окна, в безопасности и не чувствуя страха, дикого длиннорогого быка с накинутым на шею лассо, которого трое всадников-ковбоев повалили наземь и удерживали до тех пор, пока не привязали к дереву. Никто, кроме меня, не помнит этой сцены, но вполне возможно, что всё это так и было. Сакраменто был оживлённым центром окружавших его рудников и ранчо.

Расположенный у слияния рек Сакраменто и Америкэн-ривер, город был средоточием жизни, торговли и пороков большой долины, где выращивали пшеницу и занимались скотоводством; к нему тяготели золотые прииски на склонах гор; он был связан речным транспортом с Сан-Франциско, а недавно построенной железной дорогой с внешним миром. Я, помнится, видел как упряжки мулов, позванивая колокольцами, входили в город, видел обозы из четырёх-пяти громадных, высоких фургонов, влекомых двенадцатью-двадцатью лошадьми и мулами, увешанными колокольчиками. Ими правил всего лишь один возница, иногда идущий пешком, иногда скакавший верхом в седле рядом с коренником. Ковбои, которых в Калифорнии называли вакеро,большей частью мексиканцы, бывало, в те далёкие дни, приезжали в город шумными ватагами на норовистых мустангах и, смешавшись с шахтёрами, гуртовщиками и моряками-речниками, пили, играли в азартные игры, волочились за женщинами, дрались. В моём детском мозгу, в широко раскрытых глазах запечатлевались эти бурные сцены, которые затем окрашивались и дополнялись обрывками услышанных мной разговоров. Мне кажется, я знал о стачках на золотых приисках в горах, о том, какза горным хребтом в Неваде находили серебро, о том, как люди становились богатыми или же разорялись, как гибли от пули. От меня, конечно, скрывали всё подобное, и я видел такое или слышал об этом лишь урывками, при мне говорили об этом с оттенком неодобрения. Другие же мысли и идеалы мне подавали в ярком свете. Но втайне мне не терпелось вырасти и зажить такой жизнью, а тем временем, играя, я воображал себя то погонщиком, то укрощающим мустангов и поигрывающим пистолетом вакеро, то удалым моряком с парохода, а то и самим пароходом. Помню, как положив на пол широкую доску от раздвижного стола, я стоял на ней на коленях и, дергая её взад и вперёд по ковру, свистел, подражая пароходному гудку.

Три-четыре больших кресла и все маленькие стулья в доме служили мне обозом фургонов в горах, запряжённым мулами, бельевая верёвка, привязанная к переднему креслу и продетая сквозь все остальные стулья, служила мне вожжами, которые я мог дёргать точно так же, как это делали чернобородые погонщики. И уж, конечно, каждый стул - это конь для мальчика, который твёрдо решил стать вакеро.

Лошади, настоящие лошади играли главную роль в моём детстве; мне, кажется, всегда хотелось иметь коня. В дождливые дни я обходился стулом, но в хорошую погоду я предпочитал вырваться на улицу и просить кучеров "покатать меня, пожалуйста". Иногда мне везло. Я был миловидным мальчиком с чудесными длинными светлыми кудрями. Это я помню твёрдо, так как кудри мешали мне играть с мальчиками моего возраста. Они высмеивали мои кудри и обзывали меня девчонкой или неженкой и очень удивлялись, когда в ответ получали оплеуху. Мои удары заставали их врасплох, но опомнившись, они кучей набрасывались на меня. Я плёлся затем домой исцарапанный, изорванный, весь в крови и умолял мать обрезать мне волосы. Но она ни за что не соглашалась. Это пришлось сделать отцу. Однажды, когда эта ватага поймала меня, свалила наземь и набила мне рот конским навозом, он тайком пообещал мне помочь. На следующее утро он повёл меня в центр города и велел парикмахеру обстричь мне кудри. Он завернул их в бумажку и принёс матери в подарок. Как она рыдала над ними! А как я радовался своему избавлению!

Днём не было больше драк, и я перестал плакать по ночам. Мальчишки приняли меня в свою компанию, но кататься я теперь стал гораздо реже. Кучерам, несомненно, нравились мои ангельские локоны. Во всяком случае, до того, как мне их обрезали, кучера частенько сажали меня с собой на козлы, позволяли мне держаться за концы поводьев и таким образом править настоящими лошадьми. Мать очень сильно страдала от того, что я очень долго пропадал неизвестно где во время этих поездок, и это удовольствие мне запретили, но всё впустую. Я продолжал кататься. Делал я это с тяжёлым чувством недозволенного, но никак не мог отказаться, если кучер брал меня к себе. Однажды, когда я один сидел на козлах с вожжами в руках в то время, как лошади пили из желоба, а кучер стоял перед упряжкой, я увидал, как из-за угла ко мне идёт отец. Я уронил вожжи и слез с фургона. Отец взял меня за руку и, не говоря ни слова, отвёл домой. Там, у дверей, мать, вырвав меня у сурового отца, утащила меня в гостиную и, положив на колени, впервые в жизни отшлёпала меня. Мама! Я ожидал наказания, но от отца, а не от неё. Я чувствовал себя спасённым, когда она отобрала меня у него. И вдруг это сделала она - да ещё как!

Этот случай надолго остался одним из горьких воспоминаний, но не моей жизни, а её. Мать говорила об этом много, много раз. Она рассказывала, что отец стоял у дверей, наблюдая за всей этой сценой, а затем спросил её, зачем она такпоступила. - Для того, - ответила она, - чтобы не дать тебе сделать этого. Ты ведь такой суровый.